— Всю добычу с отцом в голодный год раздавали… А сами-то не сильно богаты, хотя много добывают. Что толку от такой семьи, от такого мужика — все, что добудет, раздаст. Нет, не от щедрости это, наверное, от гонору, от похвальбы, — громко, при всем народе осудил Митяй Картиных.

Но люди знали: завидует Митяй, был он много лет знатным охотником, однако Тимофею всегда уступал, а подрос Сандро — тоже стал добывать больше Митяя. Теперь-то и подавно: сломал Митяй ногу в урмане…

Нет, Сандро Картин вовсе не хвастун, просто он могучий, просто сила в нем играет и бродит, и оттого он щедр, что добр. Но не хочет того видеть Митяй.

— Нет, погодить надо. Сандро — сполох. Кончится его фарт, или потеряет он глаз, и будет Саннэ бедствовать, бегать ко мне за горелой коркой.

На игрищах, на горке посреди Сам-Павыла, увидел Саннэ Юван — работник Леськи. Заворожила его Саннэ, сама не ведая и не зная о том. Как тень крался за Саннэ Юван, и голос ее отдавался в нем музыкой семиструнного «лебедя». Следил, но не подошел, видел, что та милуется с Сандро из Евры. Но осталась в Юване девушка солнечным светом, тайной надеждой и щемящей тоской.

— Ты что, Юван, бродишь как вареный, — спрашивал его Леська. — В землю смотришь али потерял чего?

Юван вздрагивал и потаенно улыбался. А Леська задумался: не хитрит ли чего работник, может, недоброе носит?

На третий день Леська зазвал его к себе, плеснул огненной воды и, хитро улыбаясь, спросил:

— Если клад нашел, но не поднимешь — поделись. Если украсть чего задумал, не таись — давай напополам.

Обиделся Юван.

— Какой клад? Кого украсть? Что ты, что ты, хозяин…

— Почему ходишь не в себе? — резко потребовал Леська. — Отвечай! Я — твой хозяин. Не то выгоню! Живи один, как собака, — и отвернулся Леська, но глаз не отвел, только чуть веко опустил.

— Девушку в Сам-Павыле видел… — выдавил из себя Юван.

— Ну?! Эка невидаль — девка, — равнодушно протянул Леська.

— Она как сказка, — заторопился Юван, засветился от своей мечты. — Она тепла… тепла, как солнечный лучик. Не знаю, во сне ли то было, наяву ли… Если наяву, то земная это сказка.

— Наверное, сказка, — усмехнулся Леська. — Крапива, Юван, цветет и волчья ягода. Раскинется девка шиповником, а попробуй сорви цветок. Конечно, сказка!

— Нет, нет, она мягка, как вода!

— Вода — это и лед! — отрезал Леська. Но с тех пор каждый вечер стал зазывать к себе Ювана, угощать огненной водой и расспрашивать о сам-павыльской девке. Он разваливался на медвежьих шкурах, раздевался по пояс и, поскабливая корявыми ногтями отвислый живот, начинал:

— Ну, как ты, Юван, вечор говорил мне про сам-павыльскую девку? Какая она?

«Эх ты, языкатый карась, — ругал себя Юван. — Толстоязыкий ты лгун-карась!»

Леська приподнимался, маленько плескал работнику огненной воды:

— Как ты, Юван, какие слова говорил про косу той девки?

— Коса ее, хозяин, — неохотно, в который уже раз, повторял работник, — коса ее цвета искристых песков. Она длинная и толще хвоста твоего жеребца. Как волна под ветром плещут ее волосы.

— Сказка то, — сомневался Леська. — Не может того быть, что коса длиннее и толще конского хвоста… Ты говори, говори, парень, — уже торопил Леська, и лоснилось его плоское лицо, растягивались его плоские губы.

А Юван, полузакрыв глаза, чуть нараспев продолжал:

— Еще она как звездочка. Как луна в темной ночи, как ласточка-береговушка.

Леська слушал с открытым ртом, и губы его все шире растягивались, обнажая волчий клык, и ноздри дрожали, расширялись.

«Эк его забирает! Пень ты трухлявый… Ай-е, нельман тур хул — толстоязыкий я карась, врун… — ругал себя Юван. — Он так слушает, Леська, словно вновь собрался… Ух ты, Виткась — Обжора, ух ты, Пожиратель Всего, дерьмо волчиное…»

Дорассказывался Юван до того, что Леська решил жениться.

— Ишо сила во мне не остыла, — похлопал себя по животу Леська, — ишо можно мне маленько с девкой побаловаться. Собирайся, Юван, завтра едем в Сам-Павыл. Много подарков возьмем, много хлеба, лент и бисера, много туесков огненной воды. Свататься едем! — И кинулся Леська в Сам-Павыл, словно волк по горячему следу.

А Митяй, отец Саннэ, сидел в то время у огня и делал деревянные ножны для нового ножа. Вилась тонкая, как шелковая ленточка, стружка, и так же свивались, обрывались мысли.

— Пришло время Саннэ замуж отдавать, — проговорил Митяй. — Слышь, женщина!

— Слышу, — ответила жена, занятая делами. — Отдавай! Ты — отец. Первое слово твое, и в нем судьба дочери.

— Мужики сказали мне, что нельзя ее выдавать в нашей деревне. Ходит здоровая кобылица, дерется с парнями. Женщины от нее станут портиться, сказали мне мужики. У нее сила не в титьки пошла, а в кулаки. На сходе крик поднимут мужики, если в другую деревню не отдадим. Если еще раз подерется, то пай у меня отнимут.

— Ты почему торопишься продать свою дочь? — заволновалась жена, потерянно заглядывая в углы юрты. — Разве она мало помогает по дому, разве мало шьет, мало делает пряжи? Отец, если уж хочешь отдать, отдай молодому Картину в Евру. Саннэ ни за кого из парней, кроме Сандро, и не пойдет!

— Не пойдет?! — рявкнул Митяй и бросил в жену недоделанные ножны. — Ты что, без меня ее сосватала? Да я!.. — Митяй кинулся к жене, но споткнулся и ударился ногой о полено. На шум вышла бабушка Кирья и набросилась на сына:

— Ты что кинулся на жену, Митяй? Руки чешутся — иди к медведю в берлогу, остынешь. Слышала я разговор о внучке. Слышала, как ты собираешься затолкнуть кровь свою неведомо куда. Сколько продавали наших девушек в дальние края — кто из них счастлив? — наступала бабушка Кирья на Митяя. — А ну-ка, вспомни бедную Палкей!

Помнил Митяй Палкей — жила она в нем незаживающей болью, острой, голодной тоской жила в нем Палкей. Давно то было. Полюбил юноша Митяй маленькую, юркую, как белка, веселую девушку Палкей. Утро она встречала звонкой песней, день проводила в работе и его наполняла песней. Не хотела Палкей замечать Митяя, не созрела в ней еще женщина. В те времена появился в Сам-Павыле русский Сашка, был он половинщиком паев у евринца Кирэна. Добрый, хороший парень, работал споро и на совесть, учился мансийскому языку, да и сам по-русски многих научил. Палкей быстро, со смехом, легко, как песню, схватывала русские слова, а Сашка при ней становился то грустным, то веселым, буйно-озорным. Полюбил он маленькую вогулку и чувствовал, что нравится девушке, но Сашка был сыном русского торговца и знал, что отец не разрешит ему в жены мансийскую девушку, побьет, проклянет и отлучит от богатства.

А желание быть с Палкей становилось все острее. Встретил однажды Сашка Палкей на улице, жарко задышал ей в лицо и потянул в лес. Закричала громко Палкей, тонким от страха голосом закричала, сбежались парни и поколотили Сашку.

— Ты, Сашка, худой человек! — крикнула Сашке Палкей. — Совсем ты худой, собака! Может быть, ты волк? Зачем ты поволок меня в лес? Наверное, ты мяса хотел моего попробовать? Разве для того я живу, чтобы волк меня пожрал?

На другой день пришел Сашка к отцу Палкей свататься. Отец девушки, старый Петч, запросил за дочь калым в три пуда белок. Нарочно он так запросил, потому что увидел, что Сашка зыбкий, себе не верит. Для Сашки то было так много, хоть Палкей и сладкая да мягкая, что потемнело у парня в глазах. Тянул он лямку пайщика у Кирэна, и не потому, что был беден, нет, то отец держал его в худом теле, держал так, чтобы научился сын дорожить каждой копейкой, научился копить, торговать и сам завел торговое дело. Где уж тут три пуда белок, где?..

Недоступной оказалась для Сашки девушка Палкей, и уехал он домой. Отец женил сына на богатой купеческой дочке, выделил ему капитал и заставил открыть лавку в Леушах. Открыл Сашка бойкую торговлю, поставил мучные лабазы, завел работников, и как на дрожжах стало подниматься его богатство. Ездить с товаром начал, говорил по-вогульски бойко, а всегда доверия больше к тому, кто знакомо говорит. Взматерел Сашка, укрупнился, ходил в богатой бороде, но часто вспоминал маленькую Палкей, осталась она в нем розовым светом просыпающегося дня.