Вот и последний осмотр. Главврач желает мне всего хорошего, а Аня и Вера ведут вниз на выписку. Медсёстры прощаются со мной и тоже желают крепкого здоровья, успехов в учёбе… За эти два месяца они стали мне почти родными, поэтому я не хочу портить им настроение и стараюсь выглядеть весёлой и счастливой.

Лида сажает меня в машину, и я набиваю себе ещё одну шишку. Я всегда ударяюсь обо что-то, как бы хорошо она за мной не смотрела. Врач даёт ей несколько последних инструкций, потом она пристёгивает мой ремень безопасности, и мы отъезжаем от больницы. Она молчит, и я молчу – трудно начать разговор, тем более, я не знаю, как мне теперь к ней обращаться. Тётя Лида? Но ведь она меня в дочки взяла… значит, мама?..

– А как мне теперь тебя называть? – наконец спрашиваю я её.

– Как тебе удобнее, – волнуясь, отвечает она, – хочешь мамой… а хочешь, по имени.

– Я по имени буду… а какая ты?

– Я небольшого роста, у меня светлые прямые волосы до плеч, карие глаза… – она описывает себя во всех подробностях, и скоро я начинаю её «видеть»… Может, она и хорошая, но совсем не похожа на молодую рыжеволосую мою маму, мамочку…

Её портрет висел у нас в комнате на самом видном месте, и я часто смотрела на него, стараясь запомнить и понять, какая была она.

Мы с папой часто говорили о ней, и, конечно же, я помнила её добрые руки, которые стирали мои платья, убирали мои игрушки, поправляли по ночам одеяло. Я помнила и её глаза. После её смерти, когда мне начинало казаться, что я забываю её образ, я залезала на стол, снимала фотографию и долго изучала её, целуя и гладя.

Она была учительницей начальных классов, её любили в школе и во дворе, и после её смерти вся их любовь перешла ко мне, я стала как будто бы продолжением её самой. У меня были такие же серые глаза, такой же маленький вздернутый носик, и копна огненно-рыжих волос тоже досталась мне от неё.

– Интересно, какая я сейчас? – Я начинаю трогать свои волосы, лоб, лицо, нащупываю редкие мелкие шрамы. Врачи обещают, что они пройдут, но скоро ли?

– Лида, а у меня лицо сильно изуродовано?

– Нет, что ты?! У тебя всё хорошо, ты очень красивая, – успокаивает Лида. – Я думаю, пройдет год-два, и даже шрамов не будет заметно…

– Лида, а я когда-нибудь буду видеть? – задаю я свой главный вопрос.

– Врач рассказал тебе всю твою историю? – спрашивает она.

– Рассказал, – грустно говорю я. – Если бы меня сразу прооперировали, возможно, зрение удалось бы сохранить, а теперь поможет только пересадка, а это дорого.

– Для меня эта сумма, конечно, неподъёмная, – честно признаётся Лида, – но мы будем искать другие пути. Я обзвоню детские фонды, попробуем попасть на какую-нибудь передачу. Люди отзовутся, и Бог нам поможет, я уверена!

Через час мы приезжаем на моё новое место жительства. В Лидину квартиру. Если бы я была обычной девочкой, я бы начала бегать и рассматривать всё вокруг, но теперь, сделав только три шага по стеночке, я бьюсь головой обо что-то и возвращаюсь на место.

– А сколько у тебя комнат? – кричу я в темноту.

– Две! – отзывается Лида. У неё там что-то скворчит на шковородке, и она не может сразу подойти.

Две комнаты! Именно такую квартиру мы хотели с папой. Мы мечтали, чтобы она была светлая, с большими окнами и просторным балконом. Хотели, чтобы у папы был свой кабинет, а у меня своя комната, и, может быть, даже собака… Папа накопил половину суммы. Он хотел в будущем взять кредит и купить для нас такую квартиру…

– Лида, а у нас сейчас какой месяц? – громко спрашиваю я.

– Апрель! – кричит мне с кухни Лида.

– Это надо же! Апрель… опять апрель… как быстро летит время!

…А он придет и приведет за собой весну,

И рассеет серых туч войска.

А когда мы все посмотрим в глаза его,

На нас из глаз его посмотрит тоска.

(Виктор Цой «Апрель»)

***

Время шло. Ситуация на западе ухудшалась, и это сказывалась на всех. Телевизор стали смотреть всё чаще, смеяться всё реже, посты на страницах в соцсетях становились все серьезнее. Больше следили за новостями, больше экономили деньги. Какая-то странная тревога повисла в воздухе, все ждали приближения грозы, но надеялись что обойдет она нас стороной, что не разгорится это ужасное пламя…

В тот день с уроков нас отпустили пораньше. Обычно мы возвращались домой часа полтора – вместе с Алиской медленно шли от школы до киоска, покупали что-нибудь вкусное, заходили во двор и подолгу сидели на лавочке. Но в этот день всё было не так. Я быстро забежала в раздевалку за курткой и, не подождав Алису, бросилась домой. Я пулей пронеслась мимо киоска, не поздоровалась со львами на входе, не присела на лавку, и, споткнувшись о ступеньку, влетела в подъезд. Обычно из школы я «приползала», но сегодня всё было по-другому. Сегодня я летела, перепрыгивая через одну и даже через две ступеньки.

– Папа, ВОЙНА НАЧАЛАСЬ! – прямо с порога закричала я, и мой школьный портфель с учебниками глухо упал на пол.

У отца был выходной. Он сидел за письменным столом и готовился к урокам, но, услышав мой крик, тут же оставил все свои дела и кинулся ко мне.

– В школе сказали, что война началась, папа! Они там подписали что-то, или не подписали! – Мне было страшно, мне хотелось прижаться к нему, почувствовать себя защищённой. Он, как мог, успокаивал меня: говорил, что всё образуется, что война долго не продлится, и до нас она не дойдет. А я вспоминала страшные картинки из фильмов про войну. Про то, как стреляли, как убивали, про своих героев, про чужой «хайль-гитлер»… Там НАШИХ убивали ЧУЖИЕ фашисты. А здесь, оказывается, война со СВОИМИ… Ужас.

– Гражданская война – самая страшная, – как будто услышал мои мысли папа, – хуже ничего и быть не может, когда свои своих…

– Папа, я боюсь умереть, боюсь войны, боюсь… – вцеплялась я в отца ещё сильнее, а он гладил меня по голове, прижимал к себе.

Пообедать вместе мы не успели. Отцу позвонили из школы – там собирали какое-то экстренное собрание, и он должен был присутствовать. Собирался папа странно. Он ходил по комнате, ерошил волосы, тревожно смотрел в окно.

– Лесь, а ты мою рубашку не видела?

– Так вот же она, около тебя на кресле, – я подала ему рубашку, он надел её и опять замер около окна. Рубашка была мятая, но он не обратил на это внимания. Сегодня мой всегда аккуратный и собранный отец был встревоженным и странным.

– Ухожу, – наконец сообщил он мне, подходя к двери, – а ты куда?

– На улицу. Не могу дома сидеть.

– Из двора ни на шаг, – велел он, уходя. А потом вернулся и опять крепко меня обнял:

– Ты бы поменьше сейчас по улице моталась. Чтоб я тебя не искал.

С каким-то страхом выходила я во двор; мне казалось, что здесь должна быть атмосфера надвигающейся беды, но… на лавочках, как обычно, сидели бабушки, мама Макара развешивала бельё, а сам Макар вместе с Денчиком мчались по двору на велосипедах.

– На лавку приходи в шесть! – крикнул Денчик, резко тормознув около меня, – и скажи всем кого увидишь – собрание будем делать!

***

– Ну и куда приперлись всей гурьбой? – встретила младших сыновей вопросом Дашка. – Опять с уроков сбежали? Вот мы вас тут не видали с вашим озорством!

– Да что ты, мамка, мы озоровать совсем не будем! Война же началась! –закричали наперебой мальчишки. – Мам, купи нам, пожалуйста, пистолеты, а то нас на войну не возьмут! Папка, а мы к Захарке на войну поедем?

– Того раза хватило! До сих пор хребет болит! – отозвался лежащий на матрасе отец.

Старший сын Бессоновых давно переехал в другой город. Там он устраивал митинги, жёг какие-то покрышки, и уговорил-таки отца приехать на «сытное» местечко. Первое время на «митингах» им и вправду было хорошо. Они сразу почувствовали себя здесь как дома. Разбили палатку, застолбили своё место у общего котла. Дети тоже быстро нашли чем заняться – бегали по площади, выкрикивали какие-то революционные лозунги, махали флажками. Так было первую неделю, а потом ситуация резко изменилась. Ночью появились бойцы спецназа, и жестко разогнали всех митингующих.