Увидев меня, мой отец замирает на пороге. Я отхожу назад, к стене. Он бросает короткие взгляды по сторонам в поисках выхода, его щеки розовеют от того, что он словно забыл, как дышать. Прекрасно знакомая с таким удушьем, я понимаю его нужды и отступаю в сторону, чтобы отец мог не смотреть на меня. Я предполагаю, что он сейчас промчится мимо, может, слегка поправит галстук, чтобы скрыть неловкость. Но он не делает этого, рассматривая меня всю целиком, урывками глядя по сторонам. На мое колено, обратно на пол. На пальцы, опять на пол. На шрамы на бедре, если он подключит свое воображение или, возможно, воспоминания, которых нет у меня. Мой пульс учащается, желудок ухает вниз. Я начинаю сползать по стенке, ощущая, как вздутые обои собираются под моими ладонями, словно кошачья шерсть. Отец смотрит опять – на уровень груди, потом подбородка, потом сиюминутный взгляд на лицо. Открывает рот, чтобы сказать, что-то, но не успевает, потому что пожилая женщина плетется с кухни с тележкой, проталкивая ее между нами – тележка словно откуда-то из семидесятых, с золотыми ножками и белым пластиковый подносом сверху.

Ее появление разряжает атмосферу, ну или уничтожает какую-то связь, что-то, что удерживало нас здесь. Он стремительно уходит, одной рукой держась за опущенную голову. Женщина подталкивает меня к обеденному залу, направляя своей тележкой, как фермер заблудшего ягненка. Я оборачиваюсь, смотрю на отца, который, шатаясь, уходит, и хочу, чтобы он обернулся. Но он исчезает за одним из углов, и у меня нет больше желания оставаться в коридоре.

За огромным овальным столом я обнаруживаю Элли, наблюдавшую всю эту сцену. Теребя краешек своего джемпера, сажусь, от ее взгляда у меня потеют руки. Окна комнаты выходят на просторную зеленую лужайку, такую ухоженную, что даже сам ее цвет подтверждает ее рукотворность. На мгновение мне кажется, что я чувствую запах травы, чувствую коленками влажную грязь, ползая на руках. Еще одно воспоминание? Щелчок закрывшейся двери позади сбивает меня. Я поднимаю взгляд: Элли смотрит на меня в упор, ее брови нахмурены, глаза сфокусированы. Я прямо-таки чувствую, как она пытается проникнуть своими кривыми пальцами мне в голову, пытается копаться в моих мыслях.

– Твое присутствие его расстраивает, – говорит она, даже не отдавая себе отчета в том, что эти слова могут расстроить и меня. Я понятия не имею, хочет ли она извиниться за него, поднять мне настроение или просто констатировать факт. Любой из вариантов возможен. Есть еще четвертый: она хочет задеть меня. Но его я не могу принять, потому что невыносима даже мысль о том, что я приехала туда, где она наслаждается моими страданиями.

– Мое присутствие здесь и меня расстраивает в каком-то смысле, – смело отвечаю я. – Поэтому я и хотела остановиться в отеле.

Пожилая женщина ставит передо мной тарелку с тостом и яичницей всмятку, следом за ними – стакан водянистого сока. Я ерзаю, пытаясь поудобнее устроиться на деревянном сиденье. Яичница кажется холодной, но улыбка старушки вызывает у меня желание угодить ей. Набираю полный рот, и стараюсь всем видом показать одобрение.

– Очень вкусно, – бормочу я. Женщина, вновь улыбнувшись, кладет мне руку на плечо.

– Едва ли, – комментирует Элли, постукивая по столу кончиком ножа. – После того, как она едва не умерла, у нее уже не такая твердая рука. Всегда пересаливает.

Блеск лезвия переносит меня в тот день, когда мне было восемнадцать, и когда я поняла, что нет другого выхода, кроме как вырвать Элли из своей жизни. Я помню ее слова, как будто это было вчера. Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься. Неосознанно прикасаюсь к горлу, и ее лицо озаряет тень злобной улыбки. Я знаю, что она думает о том же, о том, что сделала. Я просто знаю это. Чувствую, как будто мы единое целое, и наши мысли соединены.

Она вонзает нож в дерево, не сводя глаз с кухарки. Я нахожусь в некотором шоке, и мне отчаянно хочется исправить ситуацию, так что я, улыбаясь, глотаю ком пересоленных яиц и дотрагиваюсь до руки женщины, чтобы отвлечь ее от Элли. Но я вижу, что эти слова задели ее.

– А что? – продолжает она, ничуть не смутившись. – Думаешь, что ты все та же? Он должен был избавиться от тебя, да и докторам давно пора на тебя забить. Не понимаю, что они пытаются спасти.

Она смотрит на меня, а я запиваю яичницу глотком сока.

– Ты, конечно же, со мной не согласна, – говорит Элли. – В конце концов, ты одна из этих докторов. Думаешь, что можешь спасти мир, что лучше других.

– Яичница вполне нормальная, – тихо повторяю, а старушка стыдливо увозит тележку обратно на кухню. Когда за ней закрывается дверь, я говорю:

– Это было грубо, – надеюсь, что сказала это достаточно громко, чтобы было слышно и за дверью.

– А раньше тебе нравилось это качество во мне, – говорит Элли, намазывая треугольничек тоста маслом, а после – джемом. – Ты мне так говорила. Тебе нравилась моя способность выбивать людей из колеи. Безупречный метод, чтобы причинить боль нашим родителям.

– Они не мои родители, – неуверенно отвечаю, демонстративно загребая пересоленные яйца вилкой.

– Нет, твои. Помнится, это ты примчалась к женщине, которая лежит сейчас мертвая в соседней комнате.

Я, поперхнувшись, роняю вилку, и по накрахмаленной белоснежной скатерти разлетаются кусочки яичницы. Ехидный смешок, который вырывается у нее, звучит так же неуместно, как звучал бы на похоронах. В моей голове эхом откликается детское желание: «Пусть я буду ей нужна, пусть я буду ей нужна».

– Итак, – продолжает она, аккуратно положив нож и вилку на тарелку. – Осталось еще кое-что, что мы должны обсудить. Она приехала. Вчера, поздно вечером, когда ты была наверху с хересом и валиумом. Она лежит в главной гостиной, и ты посмотришь на нее позже. Похороны будут в ближайшие два дня.

Я опускаю салфетку на стол, раскладываю ее параллельно к неиспользованной ложке для хлопьев.

– Тебе понадобится одежда, потому что ты с собой не взяла ничего приличного. И не надо делать такой удивленный и оскорбленный вид. А что? Я видела, что у тебя в сумке. Большое дело. Мы сестры, в конце концов.

– Почему? – спрашиваю, не надеясь на ответ.

– Я приходила, чтобы поговорить с тобой. Не так уж часто мне это удается, не так ли, особенно после того, как ты перестала отвечать на звонки.

Она выделяет каждое слово, чтобы не оставалось никаких сомнений, кто именно виноват в том, что мы перестали общаться. Она хочет получить преимущество, сыграть роль жертвы.

– Шесть лет я не знала, как до тебя добраться. Только сейчас тетя Джемайма согласилась дать мне твой номер, и то, только чтобы самой с тобой не говорить.

Она выхватывает еще один кусочек тоста из хлебницы, тыкает ножом в масло и намазывает на хлеб. Упоминания тети Джемаймы достаточно, чтобы заткнуть меня. Я знала, что это она дала мой номер. Я должна быть рассержена. Я и была, пару ночей назад. Но здесь и теперь пробудить этот гнев не так просто.

Дядя и тетя старались держать со мной связь, когда я уехала учиться в университет, несмотря на очевидные опасения. Но игра в кошки-мышки, которую я вела с Элли, меняя дома и телефонные номера, затрудняла общение. В какой-то момент мы потеряли контакт. Я потом однажды попыталась возобновить его, незадолго до появления Антонио в моей жизни. Но все было не так, как прежде. Взрослая я вписывалась в их семью даже хуже, чем когда была ребенком.

– Я должна была застать тебя врасплох, рано утром, с незнакомого номера. Не знаю, что я такого сделала, что ты меня так ненавидишь, разве что была нужна нашим родителям.

Мои щеки вспыхивают, мне так неловко:

– Они не наши родители, – говорю я. – Они твои, и только твои. Сколько раз мне повторять?

– Я знаю, что ты лжешь, Айрини, но так уж и быть. Думай, что хочешь. – Она швыряет на тарелку недоеденный тост. Она снова оживлена, потирает руки, как будто бы у нее уже созрел дельный план.