- Ну как, Афанасий Игнатьевич?

Строговато-спокойно молчал Чекмарев.

Гоннкин как на огне горел под взглядом Хмелева, стыдясь за Афанасия, до сознания которого, казалось, не доходила тоскливая жалоба. С презрением взглянул Гоникин в постно-серьезное лицо Афанасия. Боязнь усилившейся власти Чекмарева приучила Павла последнее время молча брать на заметку его промашки. И сейчас бы он подавил свое возмущение неотзывчивостью председателя поселкового комитета обороны, не высунулся бы вперед, не будь тут майора Хмелева.

- Неужели мы не пособим нашим славным защитникам? - сказал он и в ту же минуту понял по особенно улыбчивому взгляду майора, что словам его придается далеко не то значение, которое он вкладывал в них, рискуя проявить инициативу. Хмелев хоть и оценил его доброту и понимание, но не видел в этом большого веса.

Афанасий сказал буднично, что на два танка нужна разнарядка командования. "Туп!.. Восхитительно туп! Да разве допустима в такое время оскорбительная расчетливость!" - думал Гоникпн.

- Ну а третий-то танк? - повысил голос Гоннкин.

- Третий танк можно было отдать, но уж очень был изуродован.

- С рабочими, инженерами не худо бы потолковать военным. К нам привыкли рабочие: давай план! Давай план! На просьбу танкистов скорее отзовутся.

- Да, наш рабочий класс все может, ему все под силу, - возразил Гонпкин.

Афанасий не мог сказать, что приказывать уже нельзя: все нормы напряжения в работе давно перекрыты. К тому же завод обстреливают.

"В представлении Павла Гоникипа люди безграничны в своих трудовых возможностях. Абстрактная добродетель Гоникина - с большой буквы: Рабочий Класс. Конкретных живых литейщиков, токарей, слесарей, механиков он не знает, боится и презирает за их несовершенство. Абстрактная добродетель его жестока и отвратительна", - думал Афанасий.

Но са привычно сносил настойчивое желание Павла Гоникина обучать его политике. Привыкнуть помогало опасение сменять ястреба на кукушку. Этот хоть и фразер, но с понятиен. А то может попасть критикан святой - и таких мореных дубов встречал Афанасий.

- Да, надо поговорить с рабочими, - сказал он.

Но к вечеру немцы заняли два цеха, и завод остановился.

Наутро в верхние улицы поселка ворвались егери неприятеля. Дугообразная набережная со складскими постройками, элеватором удерживалась солдатами майора Хмелева. В двух цехах завода закрепился рабочий батальон Рябияина. В нескольких километрах за красными холмами в дыму и огне Сталинграда грохотало днем и ночью.

16

После полудня Игнат и Михеева залегли в цехе на ничейной полосе, за токарными станками. Украдкой глядела она на седой висок Игната, и ей спокойно было рядом с этим стариком. Отца она помнила как-то холодновато овдовев рано, он женился, и Катя росла у бабушки и деда.

Потом нянчилась с детьми брата.

- Дядь, а я похожа на маму?

- Вся в нее. Даже вальяжнее.

- А ты хорошо знал маму?

- Красивых я примечал. Господи, как весело-то, глядючи на них!

Кате казалось, что Игнат давно ей родней доводится.

Прежде не удивлялась, а сейчас удивилась, почему он ЕЙ разу не предложил ей уйти на левый берег, поберечь себя.

А ведь любил старик ее - это она чувствовала по своей радости и оживленности, которые всякий раз смывали в душе горечь и тяжесть, как только видела Игната с его крепким без морщин лицом пли думала о нем.

"Если суждено помирать молодой, лучше бы при нем".

И она представляла себе, как этот широкий и сильный дед выносит ее на руках ЕЗ боя, и ей так больно и сладостнотомительно умирать на его руках. Нет, нет! Он спасет ее...

И глаза ее огромно и печально потемнели, когда она, теперь уже будто бы раненная в ногу, опираясь на железную руку Игната, получает награду от Михаила Ивановича Калинина. И все это она видит то глазами Павла Гоникина, то глазами Афанасия Чекмарева.

- Дядь, и в душе моей есть что-то от мамы?

- Есть, есть. Отважная и милосердная.

- Значит, похожа я? - заикаясь от счастливых слез, спросила Катя.

Игнат скосил на нее глаза:

- Тихо, они.

Два немца в расстегнутых без хлястиков шинелях шли по краю канавы, переговариваясь весело и беспечно, будто у себя дома, и только натренированные руки с привычной чуткостью лежали на автоматах. Катя переглянулась с Игнатом: глаза его светились жесткой веселинкой.

- Поравняются со станком, переднего жениха вали с копыт, а я заднего дядьку.

Перёд ней был молодой, высокий и статный, продолговатое правильное лицо его тепло румянело. Взгляд круглых глаз был напряжен и одновременно будто рассеян.

Он обернулся к заднему, кряжистому, криволапо шагающему.

- Помоги господь бог, - тихо сказал Игнат, ощерив зубастый рот.

Катя целилась в висок солдата, но за секунду до того, как нажать на спусковой крючок, перевела ствол на грудь.

Солдат вскинул голову так странно, будто смахнул пилотку, повернулся на одной ноге и упал в канаву. Когда свалился другой, она пе заметила.

- Гляди кругом, - строго говорил Игнат, срезая ножом сумки с убитых, вынимая документы. Все он делал до ужаса медленно: зачем-то бумажник подымал к свету на всю длину вытянутой руки, потом прятал в кармане ватника. Вылез из канавы, но тут же спрыгнул, пилотками прикрыл лица убитых. Автоматы и патроны взял с собой.

В землянке в круче Игнат за столиком что-то рассказывал Афанасию и Рябинину. Катя уже не вникала в их разговор. Может, вот так же просто чужой глаз возьмет на мушку светло-русый, в завитке висок Афанасия Чекмарева, и Афанасии, неловко подгибая ноги, опрокинется навзничь со всего роста. И с Павлом может случиться, как бы спохватившись, подумала она.

Игнат лег на соседние козлы. В потемках у самого уха Кати лениво-мудрый тек его голос, спотыкаясь, как поток на камнях, на доносившихся сюда взрывах:

- ...при совестливой власти люди как люди, а при нахрапистой собачатся, лютеют. Вот с германцами и приключилось...

- Нет, дядя Игнат, видно, им рука с Гитлером. Иначе не пошли бы за ним.

- Врешь, девка. По-научному врешь. Наш царь тоже так кукарекал: мол, у меня с народом одна душа, я богом послан. Кукарекал, пока не отвернули ему голову, как куренку. Между прочим, наш брат рабочий прикрыл навечно род Романовых. А ведь триста лет дому-то Романовых было! А Гитлер что? Мелко плавал, вся задница наружи.

Как только верные своему правилу немцы дали сумерками с высоты кургана залп из всех видов оружия, поужинали и, поиграв на губных гармошках, легли спать, разведчики вылезли из щелей - впереди Рябинин, за ним Катя, а за нею старик Игнат Чекмарев.

Страшно было ей ходить в разведку, особенно после того, как она чуть не погубила себя... Сумерками ефрейтор застиг ее в избе стариков недалеко от магазина, в подвал которого вошли два офицера. Катя, улыбаясь, сказала ефрейтору, что она уроженка из немцев Поволжья. Старик и старуха начали ее бранить по-русски, а немец, спросив ее, как зовут, замужем ли она, сказал, что шоне медьхен говорит почти на саксонском диалекте. Он был молодой, сильный, до сумасшествия изголодавшийся по женщине...

Кате удалось бежать, обманув его.

Еще более страшно стало после этого случая, но отказаться она не могла, потому что близкие знали ее как разведчицу, а не просто боевую девку с автоматом. Поддерживать в людях представление о себе на высоком уровне было для нее теперь такой же потребностью, как потребностью постоянно нравиться мужчинам, даже таким старикам, как Игнат, если молодых не было рядом.

В пролом заводской стены разведчики вышли в парк, отдышались, поползли на взволок. Спаленные холодами стебли цветов и лебеды хрустко ломались, а в западинах шуршал колючий катун, занесенный ветром со степных бугров. Запахли на морозе калина, вишневые натеки в садах и вместе со свежестью снега перебивали запахи тлена.

Летняя лихость немцев пропала. Поскучнели, очутившись в огромном сталинградском "котле". Егерская часть, с ходу ворвавшаяся в Одолень, также попала в окружение, отрезанная от пунктов снабжения.