- А что, хороша она? - напрямки спросил Гоникип Игната, поведя усом в сторону Михеевой. Черные глаза его пьяно туманились.
- Мужиком баба хороша. Не балалайка, а мастер играет. Красота-то бездонная. А там дети пойдут - еще лучше. Веселое занятие - детей на свет путать.
На берег Гоникин сошел вместе с Игнатом. Старик толкнул его локтем:
- После войны, поговорим, если живы будем. Ты очень-то не пужайся, а то вона заносит в какую неразбериху. Может, но спал долго?
Как бритвой натянутую нитку, обрезал Гоникин голос Игната резким тоном:
- Не пуглив я!
Сдавив пальцами свой кадык, Игнат прокукарекал так голосисто, что ему отозвался какой-то поддающийся на провокацию петух. А за ним спросонок загорланили другие кочеты.
- Умеешь? - совсем с детской затайкой спросил Игнат, склоняясь к лицу Гоникпна. - Я с шестнадцати лет петух справный, и мои песни о них природные.
- Нашел чем хвалиться...
- А ты нашел на чего серчать. Погодь, везут...
Уже побелело за Волгой. По спуску съезжали телеги с лежавшими и сидевшими ранеными солдатами.
Игнат подошел к телеге, рядом с которой шла Варя в беяой косынке с красным крестом. Слышались сдержанные стоны, кто-то звал маму, кто-то просил холодной воды.
- Сейчас, родненький, маманю увидишь, - говорила Варя притерпевшимся голосом.
Не останавливаясь, она сказала Игнату, что на загнетке стоит в чугуне затируха, и пусть он завтракает, не ждет ее.
С тех пор как стали прибывать раненые на машинах и подводах, Варя дежурила на эвакопункте. Одних перевозили на левый берег, других свозили правым на Камышин и Саратов. Афанасий подозвал Катю.
- Михеева, помогите Гоникину эвакуироваться вместе с хозяйством за Волгу. И Антипова туда же, если оя еще тут. - Афанасий увидел в ее глазах недоумение и растерянность. - И вы с ними! Ясно? Головой мне отвечаете.
- Но я должна забежать в дом дедушки. Можно?
- Можно.
11
Катя, отправив за Волгу племянников вместе с их матерью Валентиной, решила взглянуть на домик дедушки и бабушки в полной уверенности, что старики уже на левом берегу. Но они оказались дома и порадовались приходу внучки, хотя она с порога начала возмущаться их ослушанием.
Бабушка Дуня, подвинув к дивану настольную лампу, шила коленкоровую смертную рубаху. В подушке-игольнице были наготове три иглы с продетыми в них нитками:
дедушка припас, потому что бабаня не могла уже по сдабостп глаз вдеть нитку в ушко иглы.
Дед Фрол разложил на полу на масленой холстине детали ружья - собирался в ополчение.
- Хитришь, Авдотья, тесемки заместо пуговиц пришиваешь: мол, бог позовет на страшный суд, легче тесемки развязать и нагишом встать перед ним, как лист перед травой. Мы-то с тобой, кажись, не ответчики перед ним, - говорил Фрол.
- Все должники его. За грехи наказание нам.
- Вот опа, русская душа! Казнит себя. Не прнмаго!
Катька, что это за чемодан у тебя?
- Продукты, дедуня. Возьми, бабаня.
- Положенное нам выдают. Ые обижают рабочих.
- Но мне всего этого много, дедуня.
- А ты не бери всего, если много. Силком, что ли, тискают тебе?!
Бабушка убрала шитье, близко подошла к Кате.
Распахнув коричневой кожи реглан, внучка стояла перед бабкой в габардиновой гимнастерке, суконной юбке и хромовых с блеском сапогах. Офицерский широкий пояс с кобурой перетягивал талию.
- О, да ты... Катерпна Сергеевна, в грозном обмундировании...
- Знаешь, бабаня, сейчас стиль такой. Жизнь бивуачная, почти окопная.
- А в окопах-то, поди, не без братьев милосердия...
Вот он в годах, а ватажптся с молодью... Как это? Вместе с ним защищали, строили... А он меня одну оставляет.
Чем ближе подкатывался к поселку фронт, тем чаше вспоминала Авдотья о гражданской войне, возвеличивала своего Фрола. К нему приходили комсомолки, просили рассказать о борьбе с белыми, фотографировались в саду, и каждая девчонка ловчила сесть рядом с усатым стариком. Бабушке льстило это внимание к Фролу, но и огорчало, что ее забывают. И когда старик, прозрев, не захотел сниматься без нее, она посветлела улыбкой прямо-таки подетски, и получилась на фотографии в таком озарении, так рвалась душа из тенет морщин, что долго глядеть на нее было смутптелъно и неловко.
Катя отслонилась от косяка, и кожа реглана чмокнула.
- Ишь, как лошади поцеловались, - бабаня насмешливо взглянула на внучку.
Пока они переговаривались, продукты укладывали в авоську, Фрол спроворил из дома, только сдвоенный ствол ружья прочертил синеву за забором. А там уж поджидала его такие же белоусые сверстники-воины.
Бабушка заплакала, прикрыв лицо передником.
- Не взял на завод... Никогда прежде не убегал, теперь не нужна стала, - жаловалась на дедушку с горечью покинутой.
Катя стояла над ней беспомощная и злая, пока не дошел до нее грустный смысл: оказывается, страдать от разлуки удел не только молодых. Села рядом с бабкой, обняла ее прлсутуленные горем плечп, дала волю своим слезам.
- Да что тебе, бабаня, страдать, ведь любит он тебя и бережет. Может, полежишь на веранде в холодочке?
А .меня вот никто не пожалеет, только знают скалиться.
Бабка норовисто вскинулась:
- Стыдись, девка.
Не говорила, чего надо стыдиться, но Катя стыдилась своих изменчивых отношений с Гоникиным - то избегала, то сама шла к нему.
- Иной раз жпзнь-то сном кажется. - Бабушка снова вернулась к своей рубахе, вышивала крестики на груди. - Люди хорошими каждый день не бывают. Ты на дедушку не гневайся - хворает он через горе наше. Смолоду думку держали дожить до всемирного братства. Ты у нас ученая, партийная сызмальства, трезво так, спокойно так скажи:
война-то эта последняя?
- Не знаю, бабаня.
Катя, добившись от бабушки слова, что уедут за Волгу, ушла. А в полдень на Одолень налетели бомбардировщики - дома засыпали зажигательными бомбамп, пристани рвали фугасными. Дом стариков сгорел, а Авдотья спасала баню в огороде, да так отчаянно, что брови опалила, - Смех и грех, говорил Фрол своему сослуживцу со стыдом и злостью, когда старуху свою привел в разум, умыл и заставил выпить чаю для снятия героического напряжения и притупления чувствительности ко все еще горевшим постройкам по улице Воднпков.
Бабка отошла и принялась в откосе углублять щель, которую начинали было рыть прошлым летом, но забросили после того, как немцев попятили от Москвы.
Катя, Фрол и его два соратника с ружьями сели на земляные ступеньки у лаза в штольню.
- А тут опять, вишь, попер по тем ранам незаживающим прямо танками, нахально, - сказал сосед. - Сорок первый год повторяется, что ли?
- А что тебе сорок первый? - построжал глазами Фрол. - Активная оборона с целью измотать врага.
- А мне один хрен, как называется беда - активная оборона али еще как. От названия не утихает вот тут под ложечкой. Раны не заживают. Самые молодые, кадровые полеглп... Если бы я был генералом, я бы немца сюда не пустил.
- А он сюда не пойдет. - Фрол угрюмо глянул из-под опаленных бровей. Дома пожег, чего ему тут делать?
Нет военного смысла. Правда, заводы пока не все разбил.
- Если наши соколы будут по одному на сто вылетать - и заводы спалит.
- Волгу, правда, ему надо перерезать...
- Ну вот что, стратеги, забирайте своих старух, извините, боевых подруг, отправляйтесь на тот берег, - сбила их разговор Катя. По вспухшим желвакам на лицах стариков повяла - не по нраву пришлись ее слова. Приказывать я вам не могу, а упрашивать таких умачей понятливых вроде бы неловко.
"Да что это я заговорила языком Афанасия? - хватилась Катя. - Не к добру, когда курица начинает кукарекать".
- Миленькие, надо уезжать, - упрашивала она.
Авдотья вылезла из щели, воткнула лопату в кучу накиданной ею земли, присела на эту пухлую землю. Бабка развязала кончик платка, достала комочек соли, откусила половину, взяла под язык, а другую половину завязала.
