Впрочем, с польскими союзниками тоже начались трения. Первой же ночью, стоило Бредову со своим штабом расположиться на ночлег в холодной, кишащей клопами избе, к нему явился командир польской бригады и заявил:
— Пане генерале, командующий Польским фронтом получил донесение о прибытии русских войск. Он не имеет еще от своего правительства полномочий вести с вами переговоры. В нашем районе довольно ограниченные запасы продовольствия, и командующий фронтом лишен возможности прокормить ваши войска. Поэтому командующий польскими войсками просит пана генерала завтра отойти за линию польских войск, расположиться по своему усмотрению в полосе между нами и большевиками и выждать там решение нашего правительства, которому сегодня отправлено сообщение о вашем приходе.
— Доложите командующему фронтом, что я никак не могу исполнить его предложения, — ответил Николай Эмильевич. — Мои войска только что совершили тяжелый длительный переход. Я привез около двух тысяч больных. С нами женщины, дети, старики.
— Все русские, военные или гражданские лица, это все равно, все, кто прибыли в составе вашего отряда, должны завтра перейти в нейтральную полосу — между польскими войсками и большевиками, — повторил поляк.
— Позвольте, господин бригадный командир, но то, что вы называете «нейтральной полосой», это не что иное, как зона военных действий, — возразил Бредов. — Направляя нас туда, вы подвергаете больных, женщин, детей и гражданский элемент всем ужасам войны.
— Я не могу входить в рассмотрение этого вопроса, — надменно ответил «парламентер». — Если к шести часам вечера завтрашнего дня пан генерал не исполнит переданных ему указаний, то он будет заставлен силой исполнить это распоряжение.
Поляк холодно поклонился и встал, давая понять, что разговор окончен. Бредов вспыхнул:
— У меня двадцать тысяч штыков. Если вы не желаете считаться с вопросами гуманности, то я сумею отстоять свои права на основании международного права!
Поляк молча поклонился и вышел[390].
Жесткая позиция, занятая Н. Э. Бредовым, явно повлияла на настроение польского командования, поскольку через день Николая Эмильевича пригласил к себе генерал дивизии Войска Польского Франтишек Крайовский[391], и его настроение было уже совершенно иным. Просьбы о помощи беженцам, больным и довольствовании отряда были удовлетворены, о перемещении в нейтральную зону речь уже не шла. С 1 по 5 марта в селе Солодковцы состоялись полноценные переговоры, на которых русскую сторону представляли генерал-лейтенант Н. Э. Бредов, полковники Б. А. Штейфон и В. Ф. Белогорцев[392], а польскую — майор С. Рупперт, поручики Т. Кобылянски и Ю. Мощиньски, личный адъютант Ю. Пилсудского ротмистр князь С. Радзивилл. Последний, несмотря на то что родился в Берлине, служил в русской армии и сразу дал Бредову понять, что хорошо помнит прошлое:
— Здравия желаю, Ваше Превосходительство, прошу простить, что я вас заставил ожидать, поезд опоздал. Я ротмистр князь Радзивилл.
— Здравствуйте, князь. А вы, вероятно, служили в нашей армии?
— Да, я имел честь служить в Черкесском конном и лейб-гвардии Казачьем Его Величества полках. А нет ли в вашем отряде гвардейской кавалерии?
Разговор велся на русском языке. Бредов сразу же изложил полякам свои требования:
— Мы желаем возможно скорее с оружием вернуться на родину и продолжать нашу борьбу. Просим польское правительство помочь нашему пропуску переговорами с дружественными державами. Просим оказать покровительство и помощь нашим больным и беженцам. Отряд готов, впредь до переезда в Россию, принимать участие в борьбе с большевиками на Польском фронте, сохраняя, однако, безусловно свою внутреннюю самостоятельность. Если же польское правительство признает необходимым нас интернировать, на что оно имеет право по законам международным, то мы желаем, чтобы нам было оказано все то, что знаменует собой сохранение военной чести: оставлено было бы оружие, сохранена дисциплина и так далее.
Князь Радзивилл горячо отозвался:
— Не может быть даже мысли о покушении на честь русского отряда, добровольно пришедшего в Польшу и просящего гостеприимства у польского народа. Мы не связаны формальными договорами, но у нас общий враг — большевики[393].
В ходе переговоров был выработан договор между поляками и «бредовцами» (употребляем это слово в кавычках, поскольку официального наименования в честь Н. Э. Бредова соединение не имело). Договор включал 13 пунктов и задним числом был датирован 1 марта 1920 года. Статус отряда с этого дня был поднят до армии, которой присваивалось название «Отдельная Русская армия» (3 марта она была переименована в Отдельную Русскую Добровольческую армию). Поляки обязывались разместить ее на своей земле, сделать все возможное для скорейшего ее возвращения на территорию, занятую Вооруженными силами Юга России, и быть посредниками между армией и правительствами других союзных стран. Оружие оставалось в собственности армии, но сдавалось на специальные склады; исключение составляло личное оружие офицеров, как холодное, так и огнестрельное. Десять тысяч коней поляки покупали по три тысячи марок[394] за голову.
Дальнейшие события разные мемуаристы описывают по-разному. Согласно Б. А. Штейфону, через два дня «бредовцы» заняли самостоятельный участок на польско-советском фронте (район Женишковцы — Колюшки — Ломоченцы — Заборозновцы; ныне Виньковецкий район Хмельницкой области Украины). Боевых действий там практически не велось, к тому же в армии стремительно прогрессировал тиф. Эпидемия, раскисшие весенние дороги и сильная усталость войск сделали невозможным реализацию еще одного смелого замысла Бредова — похода на соединение с основными силами ВСЮР (предполагалось идти к Днепру, форсировать его в районе Кременчуга и затем двигаться в Крым или Ростов-на-Дону). В двадцатых числах марта армия была сменена с позиций и ушла на карантин в местечко Ярмолинцы (ныне центр Ярмолинецкого района Хмельницкой области Украины). Эту версию опровергает генерал-лейтенант М. Н. Промтов, согласно которому «бредовцы», среди которых не было ни одной боеспособной части, были сразу же выведены в тыл и в боевых действиях на стороне Войска Польского не участвовали вовсе[395]. Но мемуары рядового «бредовца», артиллериста В. Н. Душкина, подтверждают правоту Штейфона: «Три недели стояли вместе с польскими войсками. Стреляли. Я продолжал быть наводчиком. Это была, насколько помнится, Новая Ушица»[396].
Так или иначе, тиф продолжал свирепствовать, армия таяла на глазах. «Временные госпитали были переполнены, и больные лежали вперемежку со здоровыми, — вспоминал Б. А. Штейфон. — Смерть буквально косила отряд. Среди жителей тоже началась эпидемия. Помню, что когда в какой-то избе освобождали комнату для генерала Бредова и штаба, то на наших глазах вынесли оттуда сыпнотифного хозяина. Мы чем-то „покурили“, больше, правда, папиросами и немедленно заняли избу. Всякие меры предосторожности в существовавших тогда условиях были бесцельны. Постоянно приходилось бывать на распределительных пунктах, в госпиталях. Медицинский персонал — врачи, сестры, санитары — таял с каждым днем. Это были незабываемые, кошмарные дни.
Весь поход стоил нам гораздо меньше жертв, чем Ярмолинский период.
Генерал Бредов бывал повсюду. Глубоко верующий человек, он давно свою жизнь и судьбу вручил Провидению»[397].
После карантина началась перевозка войск в бывшие немецкие лагеря для военнопленных — Стшалково (возле Познани; русские обычно произносили польское название как «Щёлково»), Пикулицы (возле Перемышля) и Дембия (возле Кракова); впоследствии были созданы еще два лагеря, в Щипёрно и Александрове-Куявском недалеко от Калиша. Данные о количестве людей, принятых поляками в лагеря, разнятся: по русским данным 22 845 человек, из них три тысячи больных, по польским — 18 916 человек, из них 3941 больной. При этом представители одной части нередко распределялись по разным лагерям; так, 307 чинов Симферопольского офицерского полка оказались в Стшалково, 40 в Щипёрно и 26 в Пикулицах[398].
