Курсант, работающий первым уже после взлета садится за прицел. Выводит самолет на полигон и с первого захода бросает «чушку». По разрыву корректирует прицельные величины. Второй заход — и снова сброс. Потом второй курсант садится за прицел, и так поочередно все шестеро.

Работать первым всегда труднее. Прицельные данные не уточнены, и качество бомбометания обычно ниже, чем у последующих бомбящих. Одно утешение — чувствуешь себя настоящим штурманом, полноценным членом экипажа.

* * *

— Секлетарь! А секлетарь! — трясет меня за плечо Пекольский. (Специально так говорит, чтобы унизить. Злопамятный). — И что только тебе будет?! Опять звонили!.. И я думал, куда пропал? Всю ночуху не было!.. Взыскание дадут не то, что нам — швейкам! А целую телегу!.. (Подслушал разговор комбата, наверняка. Или от старшины узнал…) Из курсачей-то выпрут! В солдаты, в роту охраны отправят! Ох, жарко тебе будет! Жарко!.. В Афган можешь завонять!

— А ну, отойди от меня! — резко сбрасываю я его руку и поднимаюсь. — Тебе чего надо?! Чтоб жарко стало?! Так я могу это сделать! Теперь-то мне терять нечего! Все равно в солдаты отправят!..

Но Аттика ничем не прошибешь. Нагло улыбается. Будучи повыше ростом, верит, что сильней.

— Дежурный, на выход! — кричит дневальный. Аттик, процедив какое-то ругательство, бежит в прихожую… Я опускаюсь на табурет.

* * *

Жарко, сухо. Всюду зазеленела трава. Распустились смолистые почки на деревьях, выбросили клейкие полусвернутые трубочкой копья-листочки. Пришел какой-то африкано-средиземноморский антициклон, принес хорошую погоду.

После весенне-летней подготовки матчасти приступили к массовому облету ее и полетам с нашей ротой. Свыше сотни машин требовалось проверить в воздухе на разных режимах работы двигателей, поэтому и выл, хрипел, визжал, стонал, захлебывался аэродром.

Мы опять день готовимся к полетам, на другой — летаем. В дни полетов встаем в полтретьего ночи. Быстренько умываемся, одеваемся, заправляем койки и идем в столовую. Нехотя, через силу завтракаем и снова возвращаемся в казарму. Получаем и натягиваем комбинезоны, во дворе строимся и отправляемся на аэродром. Там уже ждет дежурная машина. По два курсанта от каждой смены едут на склад за «чушками». Остальные, дождавшись летного состава, готовят к вылету самолеты.

В послеполетные дни мы встаем обычно в шесть утра. На занятиях получаем задание, готовим карты, бортжурналы, штурманские планы и себя к полету. Отрабатываем на тренажерах, в лабораториях навыки действий в полете с навигационной и бомбоаппаратурой. После обеда колонной отправляемся на аэродром. Там расходимся по эскадрильям и самолетам. И снова под руководством командира и штурмана готовимся к полету, тренируемся в кабинах на рабочих местах. Вечером после ужина снова подготовка, затем «отбой» в 22.00, когда не хочется ни ложиться, ни спать. Зато глубокой ночью смертельно не хочется вставать, но сейчас вроде бы втянулись.

Да-а, не легко стать штурманом. Десятки потов прольешь, пока выполнишь одну летную программу…

В самолете влетели в лето. Оглянулись кругом, когда в бортжурналах записали 1 июня. Страда еще больше усилилась. Мы по-прежнему спим «вполглаза» и занимаемся по выходным, как в обычные рабочие дни. Никогда не испытывал такого огромного физического напряжения. Наконец-то развязались со 2-й задачей — выполнили все упражнения. Теперь все силы на 3-ю — ночную.

Интересно все же бросать «чушки». Сработает сброс, мелькнет бомба в поле зрения прицела и устремится по дуге к земле, все больше и больше отставая от самолета. Потом пропадет точкой внизу на фоне пестрой местности. Затаив дыхание, переводим взгляд на круг с крестом, в который она должна попасть. Смотрим, смотрим, как круг подплывает под самолет, потом под хвост, а взрыва все нет и нет… Где же «чушка»? Может, дефектная попалась и, кувыркаясь, отвесно упала, не долетев до цели?.. Но вот в круге вспышка, похожая на искорку, и робкий слабый хвостик дыма над ней. Взорвалась!..

Бывает и так: смотрим в круг, а искринка блеснет где-нибудь слева или справа или спереди или сзади…

Ночные полеты по маршруту тоже полны «изюму». Трудно использовать радионавигационные приборы из-за ночного эффекта. Иногда почти чутьем (стрелка указателя колеблется в пределах 10—15 градусов) угадываем верный пеленг… Не легче правильно измерить высоту звезды особенно в болтанку. Звезда то и дело выскакивает из пузырька, в котором удерживаешь. Ошибешься на градус — место самолета получишь в стороне за сто и более километров.

Незабываемы возвращения домой. Кругом темно, только слабые редкие огоньки виднеются кое-где. Но вот на самом горизонте возникает чуточная красная отметинка, постепенно превращающаяся в полосочку. С течением времени она ширится, утолщается, растекается в дрожащее алое зарево. И вот оно уже в полнеба. Издали различимы гирлянды уличных огней, всполохи заводов, голубоватые вспышки электросварки и идущих трамваев, вишневые слитки остывающего шлака в отвалах. И облачность над городом багровая, переливающаяся, подсвеченная огнистым дыханием заводов. За сотню и более километров узнаем Надеждинск. Красив он ночью с высоты…

ТРЕНИРОВКА В… ЗАПРАВКЕ

Гущин совсем осатанел. Недавно пристал ко мне, глаза округлил.

— Ушаков! Почему постель плохо заправлена?

— Как плохо? Не хуже, чем у соседей.

— Хуже! — подошел и сдернул одеяло: — Перезаправить! — и сам в сторону.

Я поглядел растерянно вслед… А может, он прав?.. Постараюсь получше заправить. Но ведь с год не получал таких замечаний. А тут просто стыдно! Будто первые дни в армии, когда Магонин раза два указал, но и то не сдернул.

Поглядывая на соседние койки, аккуратно вставил рейки, повернул и натянул одеяло без единой морщинки. Отступил на шаг, сравнил с другими. Нисколько не хуже. И в тот раз было так.

— Плохо! — откуда-то из-за спины появился Гущин. — Перезаправить! И снова сбросил постель на пол.

— Почему плохо? Я добросовестно заправлял. Лучше не смогу. Сравни с соседними, прежде чем сдергивать.

— Придется тренироваться! — неумолимо произнес Гущин.

Я смотрел на него с недоумением, он на меня (может, ошибаюсь) с презрением.

И что надо?.. Или по его плану проработки настала моя очередь? Хорошо, что рота ушла на самоподготовку. Меня и Гущина задержали в канцелярии. А то было бы хохоту и шуму: во, Гущин гоняет Ушакова! Не только нас, грешных… Но что делать, если в третий раз сорвет одеяло? Лучше-то не заправлю, как бы ни старался. И тогда до бесконечности. Он же не остановится. Не тот человек… Отказаться? Поднимет шум на всю роту, побежит жаловаться. И прощай тогда благодарственное письмо командования маме и мечты, с которыми поступал сюда. Да и на бюро придется отвечать. Что же, безвыходное положение?.. Но не волноваться, взять себя в руки… Попробуй еще раз как можно лучше…

Склоняюсь над койкой. Гущин не уходит, следит издали за мной.

— Вот все, — выпрямляюсь.

Гущин быстро приближается, глядит критически:

— Плохо! Перезаправить! — постель летит в проход между койками.

Худшее свершилось. Гущин не остановится, сколько бы я ни делал. Будь что будет!

— А теперь заправляй сам! — крикнул ему в спину и выбежал из казармы мимо улыбающегося дневального в умывальню.

— Курсант Ушаков! Вернитесь! Курсант Ушаков! Получите взыскание! — било в уши.

Постояв у окна минут десять, спохватился: надо же на самоподготовку. В казарме никого не было. Постель, конечно, валялась в проходе. Быстро заправив, побежал в УЛО…

Странно и удивительно, ни на вечерней проверке, ни на утреннем осмотре, Гущин не замечал меня. Не приказал выйти из строя и не объявил взыскание. Значит, объявит позже. А сейчас выжидает, может, консультируется, готовит почву. Но прошла… неделя, а взыскание почему-то до сих пор не объявлено…