Глава 1 Отъезд
Наш Федя с детства связан был с землею
Домой таскал и щебень и гранит…
Однажды он домой принес такое,
Что мама с папой плакали навзрыд.
Высоцкий В.С.
Дверца духовки захлопнулась мягко и профессионально, своими звуками напоминая действия ненавязчивого, вышколенного лакея.
«Пусть постоит, для начала, минут сорок», — подумала Жак о мясе на косточке, которое только что поставила, в двойном экземпляре — одна порция дядюшке Ламу, другая — её мужу Чарльзу, и продолжила дальше готовиться к отъезду.
Она собиралась навестить в Глазго своего единственного кровного родственника Лавалета Фортескью, а для неё просто дядюшку Лама — родного старшего брата своего покойного отца.
Жак была рада этой поездке. Она очень давно не видела горячо любимого дядюшку, который содержал и растил её сам с девяти лет, после того, как родители Жак — его родной брат с женой, погибли в автомобильной катастрофе. Мистер Фортескью был археологом. Серьёзным археологом. И стал он таковым, как и положено среди серьёзных археологов, полностью посвятив себя своему ремеслу, своей науке, периодически закапываясь по макушку или в пески Среднего Востока, или каменистый ил близ Чокекирао.
Дядюшка Лам никогда не был женат — ему не удалось встретить спутницу жизни среди коллег или женщину, которая согласилась бы, по доброй воле, жить всю жизнь в палатках, готовить на керосинке или костре, принимать душ только при счастливом стечении всех обстоятельств и занять очередь за порцией внимания дядюшки Лама сразу после его незабвенной археологии и простоять там всю свою жизнь. И, как следствие, детей у старика тоже не имелось.
Практически вплоть до последнего времени, когда возраст дядюшки приблизился к тому самому нежному периоду «зашисят», археолог колесил по Миру в поисках того, что еще не откопали, не опознали или, что уже откопали, но, опознав, опять закопали от греха подальше. Он самозабвенно рыл всё, что ему разрешали рыть, и разбирал на фракции различной величины и формы всё, что разбиралось, а что не разбиралось, складировал у себя в лаборатории и в своей квартире в Глазго, как запасливая белка у себя в дупле. Но последние года 3–4, когда силы стали подводить старого матёрого ищейку, он вдруг понял, что уже устал. Он был настолько поглощён своим занятием и доволен своей участью, что, вдруг поняв, что уже не в силах справляться с походными условиями и будучи уже не так заинтересован в постоянных поисках, страшно удивился. Как это так, всю жизнь справлялся, и всё время что-то выискивал, и вдруг — устал.
Когда первое удивление прошло, ещё некоторое время мистер Фортескью пытался бороться, как человек, который боится остаться не у дел после долгого пребывания в авангарде. Он дрался сам с собой как лев за то, что он ещё ого-го, и наравне с остальными его коллегами (которые, справедливости ради, нужно сказать, не все были намного моложе своего куратора) может весь день под палящим солнцем или в промозглом влажном холоде на коленках ползать вдоль и поперёк по грунту внутри предполагаемого бывшего жилища предполагаемых бывших древних арамеев, но всё больше и больше убеждался в том, что он, скорее всего, для своих коллег и учеников уже больше обуза, нежели помощник. А вот в том, что они не в состоянии без его помощи отличить обычный гладкий булыжник с берега моря от аккуратно отшлифованного, не исключено, что рукой человека, шара правильной формы, он давным-давно убеждал себя сам, и эти его убеждения не имели ничего общего с реальным положением дел.
И тогда он смирился. Он был всё-таки умным, этот дядюшка Лам.
Закончив последние раскопки каких-то древних поселений каких-то древних племён в Монголии, дядюшка не стал, как планировал, отправляться в центральную Америку, в Панаму, для того, чтобы поковыряться в ещё более древних поселениях еще более древних индейцев куна, а оставил все дела и все свои планы, и отправился в свою квартиру в Глазго, которая пылилась без него на протяжении последних года-двух, и в которой за столько лет он наскладировал столько претендентов на артефакты, что его жилище, как место раскопок, своим потенциалом могло бы посрамить площадь возле Форума в Риме, где дядюшкины коллеги роют уже около ста лет.
В свою берлогу в Глазго мистер Фортескью приезжал, чтобы обработать материал, немного отдохнуть и разработать следующий маршрут. Это была его родная квартира. Он купил её на собственные деньги, ещё будучи довольно молодым мужчиной, для того, чтобы жить поближе к Институту исторических наук и археологическому центру университета Глазго, который активнее других университетов по Миру занимался исследованием археологии мировых сражений, актуальных в то время для Лавалета Фортескью.
Проколесив по планете с дядюшкой с малых лет, Жаклин, тем не менее, умудрялась неплохо учиться, то там, то сям — помогали способности, явно выше средних. Когда у дядюшки заканчивались полевые работы, и он оседал там, где ему было удобно обрабатывать собранный материал (обычно это были большие города с их авторитетными Университетами), Жак шла в школу в этом же месте. Это были и Штаты, и Великобритания, и Франция. Общаясь со многими коллегами её дяди из разных стран по многу месяцев подряд, девочка довольно бегло научилась разговаривать на французском и испанском языках. И ещё немного на немецком. Лингвистика ей всегда давались легко — когда они с дядюшкой прибывали, допустим, в Марокко, Жак, пару недель послушав местное наречие, всё время звучавшее вокруг них, начинала понемногу изъясняться на этом языке и позже иногда уже даже служила переводчиком для всей команды.
Иногда, изучая школьные предметы самостоятельно, во время каникул или учебного года, девочка сдавала экзамены экстерном. Да она, в принципе, была готова на всё, только бы дядюшка больше не отправлял её в закрытую школу в Дэрби, как он сделал это в первые два года своего опекунства, когда, немного испугавшись свалившейся на него ответственности за маленькую девочку, перепоручил её воспитателям-профессионалам в частной школе для девочек в Дэрби, графство Дэрбишир в Англии.
Профессионалы профессионально справились со своей работой — уже после года пребывания в этой школе девочка ненавидела их, школу, все школьные предметы во главе с математикой, Дэрби и весь Дэрбишир в придачу. Подождав ещё год — может, ребёнок всё-таки привыкнет и образумится — дядюшка забрал Жаклин с собой, и с тех пор разговоров о закрытых частных школах в Дэрби, или где бы то ни было еще в Мире, у них не заводилось.
Когда наступило время Жак выбирать профессию и учиться дальше, она поступила в медицинскую школу в Лондоне, в университете Сити, факультет общественного здравоохранения и первичной медицинской помощи. Сначала бакалавриат. А потом и магистратуру. Дядюшка, будучи сам весьма образованным человеком, всячески поощрял стремления и труды племянницы в получении профессии и оплачивал её учебу, тем более, что уже давно убедился в её достаточно высоких умственных способностях и серьёзности подхода к овладению знаниями, которыми она планировала зарабатывать себе на жизнь.
Почему медицина? А почему бы и нет? Жаклин считала медицину довольно выгодной профессией, поскольку эта квалификация неплохо оплачивалась, а её факультет и специализация открывали неплохие горизонты в карьере. И к тому же, помотавшись с дядюшкой по полевым лагерям в различных широтах и климатах, она не хотела иметь работу, сопряженную с некомфортными, антисанитарными условиями труда, ощущая накопившуюся и нереализованную потребность в чистоте, тишине, тепле и уюте.
Что же касается отношений девушки с противоположным полом, то они никак не хотели развиваться по классической схеме: увидела — влюбилась — встретились — переспали — поссорились — помирились или расстались. Меха под огнём огорчений и пессимизма от этого невезения раздували, как водится, подруги. Слушая, как они взахлёб рассказывают об отношениях с мальчиками, о том, как это всё интересно и здорово, Жак им немного завидовала и всё мечтала повторить их подвиг. Девушка хотела хоть раз так же влюбиться, так же потерять голову, отпустить себя именно посредством отношений, именно таким способом, ибо другого она, или попросту не знала, или знала, но они были для неё не приемлемы. Ей хотелось так же взахлёб хвастаться тем, что он ей сказал, и как она ему ответила, и что при этом чувствовала, и прочее и прочее. Но голова упорно не терялась, чего-то большего, кроме как лёгкую симпатию и внутреннее согласие и одобрение, испытывать к мальчикам не получалось и, как следствие, Жак чувствовала себя немного неприкаянной.
