Когда репортер журнала "Тайм" начал задавать вопросы о Сесаре и Сусане, о Перу и прочих элементах его биографии, Карлос понял, что игра началась. В своих поисках репортер "Тайм" раскопал членов семьи Арана, живущих в Лиме. Они не имели известий от Карлоса в течение многих лет и были отчасти удивлены, услышав о его успехах в Штатах. Сесар дал репортеру фотографию Карлоса, сделанную по окончании ЛАОК, которую семья получила в писыле 13 лет назад. Таким образом, журнал получил некое доказательство, которое противоречило версии Кастанеды о жизни в Бразилии среди теток и интеллектуалов. Они имели реальные улики, и Карлос знал об этом. Это был самый зловещий знак для того, кто стер личную историю, и потому, сидя с репортершей из "Тайм" высоко над Малибу на месте магов, Карлос Кастанеда ухмылялся, глядя на океан, и становился неземным.
"Просить меня подтвердить мою жизнь, выдавая биографические подробности, - это все равно что использовать науку для того, чтобы обосновать магию, - сказал он. - Это лишает мир его магии и превращает всех нас в дорожные столбы с табличками".
Подробная история Кастанеды появилась в журнале "Тайм" 5 марта 1973 года. На страницах этой биографической статьи постоянно цитируются критики и сторонники, каждый из которых имеет свое собственное мнение о существовании дона Хуана и о ценности работы Карлоса. Пересказывается его собственная туманная история о жизни в Бразилии и Аргентине, а затем и в Голливуде. Используя иммиграционные записи, школьные документы и информацию, полученную от семейства Арана, журнал установил, что реальный Кастанеда родился на Рождество 1925 года не в Бразилии, а в Перу, в несколько более скромной среде, и получил образование в Кахамарке и Лиме, а не в Бразилии и Италии. Статья произвела настоящий переполох в УКЛА.
"Я знаю, легко говорить после случившегося, но, когда я в первый раз встретил Карлоса и позднее, он говорил мне, что происходит из Бразилии, оттуда уехал в Италию, затем в Аргентину, а оттуда в Штаты. Были кое-какие особенности, которые я все время отмечал в его манерах и которые постоянно твердили мне: "Перу", и я не знал почему, -говорит Дуг Шарон. - И я говорил, что это потому, что он латиноамериканец, а у латиноамериканцев много общего. Но, когда появилась эта статья в "Тайм", она удивила меня, но тогда я сел и задумался над этим. И я сказал, что эти подозрения оказались правильными, в конце концов".
Вскоре после выхода статьи Джим Квебек натолкнулся в студенческом городке на Карлоса и его подружку Нэнни. Карлос казался в замешательстве из-за оборота, который приняла эта полемика. Нэнни была как всегда общительна и трещала о том, как она собирается сменить профилирующую дисциплину с социологии на журналистику, о чем она говорила и раньше, но что при данных обстоятельствах было особенно странно. Здесь был Карлос Кастанеда, молча стоявший, глуповато улыбавшийся и смотревший вниз на свои ботинки, - а Нэнни все продолжала распространяться о дисциплине, которая угрожала разрушить уже пошатнувшееся доверие к Карлосу. Было забавно видеть его в смущении. Ясно, что он не хотел говорить о статье в журнале, но Квебек и не настаивал. У него давно выработалось терпимое безразличие к абсолютной истине историй Карлоса. Откровение о том, что тот был не из Бразилии, а из Перу, не стало большим потрясением. Квебек подозревал что-то такое с тех пор, как однажды, зная о том, что Карлос был родом из Южной Америки, попросил его немного помочь с португальским языком. Карлос наотрез отказался. Он закрыл уши руками и сказал, что этого языка он не желает слышать.
Это было странно. Бразильцы говорят по-португальски. Язык же, которого они не хотят слышать, - испанский, на котором Карлос говорил все время. Статья в "Тайм" помогла прояснить несообразности.
"Он не хотел говорить о Бразилии, потому что ничего не знал о ней, говорит Квебек, - и не хотел говорить о Перу, потому что знал слишком много".
Пародии на Кастанеду стали появляться в нью-йоркских газетах и журналах. Великий Страх снова царил в Хейнз-Холле, и бушевали споры среди академистов, критиков и друзей, у каждого из которых было свое особое понимание того, о чем писал Кастанеда.
Люди, писавшие писыла в "Нью-Йорк тайме букс ревью", казалось, хотели распять его на соноранской равнине. Джойс Кэрол Оутс открыто называла его книги мистификацией. Старые коллеги в УКЛА смотрели на него с подозрением.
Мистификация. Мошенник. Бог мой, что ему было делать? Карлос пока больше не давал интервью и ограничил свои визиты в университет посещениями, связанными с получением докторской степени. Он избрал Мейгана, Гарфинкеля, доктора Филипа Ныомана и еще двоих в свою приемную комиссию. Необходимо было выполнить целый ряд условий, сдать письменные и устные экзамены и так далее. Большая часть скучного предварительного материала, требования по владению языком не беспокоили его, пока статья "Тайм" не поколебала его позиции. Когда Мейган спросил его, на каком языке он говорил в детстве - он заявил, что жил в Бразилии и говорил по-итальянски, научившись по ходу дела португальскому и испанскому. Это был бюрократический вопрос - не личный, поэтому, когда Карлос сдал экзамен по языку, Мейган был удовлетворен. Его на самом деле не волновало, в каком порядке Карлос учил языки, главное, что он знал их.
Письменный экзамен был посвящен стандартной антропологии, прямолинейной науке в традиционном гольдшмидтовском варианте, и он сдал его без проблем. В качестве диссертации он взял свою третью книгу, слегка отредактировав ее, но незначительно, по сравнению с изданием, которое заняло свое место как третий отдельный выпуск саги о доне Хуане. От начала до конца, когда Великий Страх царил той весной 1973 года, Мейган оставался его самым верным союзником в комитете.
Мейган, бывший, в общем-то, посторонним, поскольку его предметом была археология, а не более утонченная область этнометодологической антропологии, - только старый сварливый Клемент Мейган преданно оставался на стороне Карлоса. Ему часто приходилось защищать все дело дона Хуана от града насмешек со стороны более скептических коллег.
Той весной, когда стало широко известно, что Карлос вот-вот получит докторскую степень, раздраженная университетская клика пошла в атаку на главную часть работы, которая им казалась настолько же близкой к подлинной антропологии, как научно-фантастические статьи Азимова - к традиционной науке. По единодушному мнению собравшихся в комнате отдыха в Хейнз-Холле, Кастанеду следовало бы вытолкать в грубую толпу, к молодой элите с ее модными недопеченными идеями о культурной антропологии.
Вы бы видели этих стариканов, проведших по 15 лет в нижнем слое позднего докембрийского периода, сидящих вокруг стола и решающих, достиг ли Карлос Кастанеда какого-нибудь реального научного прогресса. Они обсуждали все эти проблемы методологии в работе Карлоса и невозможность точного копирования. Они сидели вокруг желтых поливиниловых столиков и изучали субъективный аспект этой работы, в котором он возвращался к идее 30-х гг., к гуманистическому направлению в антропологии. В конце 1950-х общественные науки в целом и антропология в частности обратились к форме количественного анализа, которая в общем считалась прогрессивной и заслуживающей уважения. Общественные науки никогда не достигали точности химии или физики, но с увеличением применения проверок и статистического анализа они приближались к тому, что некоторым ученым казалось реальностью. Идея заключалась в том, чтобы проникнуть в черный ящик мозга, и инструментом стали цифры и точный анализ.
И когда все уже приспосабливались к этому, вдруг появился Карлос Кастанеда с многочисленными последователями и влиянием, разрушающим все и возвращающим маятник к мягкотелому гуманизму 1930-х годов. Более того, он делал это с таким изяществом, с такой стремительностью. Он стал таким популярным... и совершенно естественно, что старые пердуны выражали свое недовольство тем, что Хейнз-Холл превратился в настоящий сумасшедший дом, где разыгрывается эта проклятая комедия со всеми этими людьми, сидящими на корточках вдоль стен на втором этаже и постоянно спрашивающими, где Карлос, постоянно снующими вокруг в надежде увидеть его и переброситься с ним хотя бы парой слов.
