Что ж, в этом смысле судьбу гневить не приходится, внешне он вполне симпатичный парняга получился, по имени Гоша Луценко. Даже похож немного на того, популярно киношного и ужасно обаятельного почти тезку, подумаешь, первой буковкой в фамилии не совпадает! И Варя говорит – похож… Ну, может, уверенности в себе поменьше и до брутальной лысины еще далеко. Зато обаяния – хоть отбавляй. Так Варя говорит. И даже смеется при этом – ничего, мол, скоро перешагнешь за тридцатник, там и лысина сама собой организуется… А пока терпи, совсем немного осталось! Варя… Забавная она все-таки… Кстати, а ему ведь бежать пора! Договорились в семь встретиться, а стрелки на часах половину седьмого показывают!
Дернулся было Гоша к двери, но остановился. Мама… Она ж так и стоит у окна… Вот же вредный Мамьюль какой!
– Мам! Ты в порядке? А то мне уходить пора. Меня Варя ждет.
– Иди… Хотя погоди! Задержись еще на минуту. Успеешь. Уж извини, что я тебе об этом напоминаю. Ты, случаем, не забыл, что уже был женат однажды? Я, например, не забыла. Помнишь, как ты выбирался из этого ужаса? И я… Как потом в себя приходила… Ты помнишь? Я уж не говорю, что сталось с бабушкой.
Он ничего ответил. Зачем, зачем она?!. Договорились же – никогда не вспоминать. Получается, удар ниже пояса.
– Ладно, мам, я пошел.
– Обиделся, да? Ну и зря. Ведь это было, правда, было!
– Давай потом об этом поговорим, если уж ты… А сейчас не могу. Опаздываю. Все, я ушел.
Уже в дверях толкнулся в спину ее досадливый тихий голос:
– Обиделся все-таки…
Значит, обернулась от окна. Ну, теперь уж все равно. Наверное, снова отвернется к окну, будет смотреть, как он в машину садится, как со двора выезжает. А еще – будет ждать, что он махнет рукой по привычке.
А может, ну ее, эту машину? Хочется пешком пройтись, переварить неприятный диалог с матерью. Нет, как она его напоследок-то… Финкой меж ребер. Не забыл, говорит, случаем, что уже был женат однажды? Даже звучит раздражающе, врезается сверлом в голову – ж-жженат… уж-ж-же… однаж-ж-ж-жды…
* * *
Не забыл, конечно. Такое разве забудешь. Глупый студенческий брак, по глупому залету. То есть по обманному залету. То есть, никакого залета вообще не было. Купила его Элка придуманным залетом с потрохами, и маму с бабушкой тоже купила, всех за рубль двадцать взяла, чертова кукла.
Да, звали ее не как-нибудь, а вполне литературно карикатурно. Красивое имя – Эллочка. Эллочка-людоедка. Еще и фамилия была под стать – Волкова. Снаружи аппетитная конфетка в розовом фантике, а разверни… Бабушка, бабушка, отчего у тебя такие большие зубки? А чтобы аккуратнее тебя съесть, Красная Шапочка! Нет, как его угораздило вляпаться? Волка под чепчиком не разглядел.
Впрочем, чего он там мог разглядеть, обалдуй-первокурсник, направляемый обезумевшими гормонами, да еще и на фоне обильной выпивки. Взрослым себя почувствовал – студент! Надолго из дома вырвался! Мамьюль с таким трудом организовала ему липовую справку о состоянии здоровья, так нет же, пренебрег ее материнской заботой, сам напросился в деканате на студенческую «картошку», на эту обязаловку для первокурсников, как на праздник! Все они тогда друг перед другом выпендривались, показывали себя, кто на что способен. Знакомились. Приглядывались. Все-таки пять лет в одной группе учиться… И обстановка для пригляда и выпендрежа была соответствующая – деревня Коптелово с ее бескрайними картофельными полями, и месяц сентябрь, теплый и дымчатый от ночных костров, и группа пополам девочко-мальчиковая, и гитара, и дурная водка из деревенского магазина, и отвратительно ржавая селедка с какими-то печенюшками вместо хлеба… Да, помнится, в магазине даже хлеба не было. Романтика, блин. Говорят, сейчас в институтах всю эту картофельную ботву отменили. Правильно сделали, между прочим. Спасли техническую интеллигенцию от вырождения.
Однажды они с Элкой вместе проснулись в стоге сена. Каким образом туда забрели – не вспомнили оба, как ни старались. Тем более объекты желаний для подобного пробуждения у них были разные: Элка с ума сходила по Косте Лихачеву, самому яркому в группе парню и самому «на гитаре играющему», а ему нравилась тихая Оля Синицына, умненькая и красиво задумчивая, которая ни за какие коврижки не отправилась бы ночевать за здорово живешь в какой-то стог сена.
Обратно в деревню шли молча. Он мучился похмельным беспамятством, поглядывал на Элку сбоку, все хотел спросить как-то поаккуратнее – было, мол, не было?.. Так и не спросил. Ответ на этот вопрос остался тайной за семью печатями. Скорее всего, и не было ничего. Просто Элка запомнила его воровато виноватые взгляды, сложила их в коробочку на дно памяти. А потом достала, когда надобность появилась. И выросла из надобности повесть-легенда в Элкиной людоедской головке, как развесистая клюква в саду, непритязательная в доказательствах и потому особенно наглая.
После вся группа глядела на них с ехидным пониманием. И Оля Синицына тоже глядела. Только без ехидства. Очень грустно глядела. Разочарованно. И ведь не докажешь ничего. Тем более он уехал скоро. Бабушка заболела, Мамьюль позвонила в деканат, отпросила его с «картошки». А потом как-то закрутилось… У него первые лекции начались, потом бабушке серьезную операцию сделали, потом послеоперационный период был, пролетели в заботах дождливые и снежные ноябрь с декабрем. Не до Элки было. Даже не до Оли Синицыной. Сессию бы не завалить.
Элка училась плохо. Туповатая оказалась на учебу. Странно, что она вообще в институт поступила. Понятно, что не на бюджетное место, но все равно… Соображать же надо, что способности к точным наукам в дурную голову вместе с ежемесячным платежом не начисляются. Платежи платежами, а сессия сессией. Ее, сволочь такую, хоть и в умело преподавательской подаче, то есть вместе с ласково подстеленной для «не бюджетника» соломкой, но все равно сдавать придется. Вот и завалила Элка экзамены все до единого, умудрилась-таки, даже счет ни одним хилым трояком не размочила. Ребята из группы после новогодних праздников собралась в общаге последний экзамен отмечать, а она сидит на своей кровати, рыдает…
И опять его понесло к ней в комнату по доброте душевной. Завалился с бутылкой вина, с нарезанной колбасой на тарелочке:
– Элк… Хватит реветь. Давай лучше выпьем. У тебя стаканы в хозяйстве найдутся?
– С какой это радости? – всхлипнула она, утирая ладошкой черные от туши разводы под глазами. – Это тебе можно пить, жизни радоваться. Сессию на одни пятерки сдал, и вообще, весь в шоколаде.
– Чего это я вдруг в шоколаде? Из какого места у меня шоколад вылезает?
– Конечно, в шоколаде! Давай не придуривайся, я же все про тебя знаю! Мы все почти общежитские, а ты городской. И одет всегда хорошо, и видно, что по утрам булкой с маслом питаешься. И квартира, говорят, хорошая.
– И это весь шоколад, что ли? Да брось, Элка. Одет я в обычные шмотки, булки с маслом терпеть не могу, а квартира… Она ж не моя, ты чего. Я в этой квартире живу на хлебах у мамы да бабушки. Тоже мне, шоколад! Скорее уж тарелка борща со сметаной или карамелька с повидлом!
– Да ты иди эти сказки другим рассказывай, а мне не надо! Стоит, прибедняется, карамелька с повидлом, ага… Все вы здесь такие, разбалованные, сами своей жизни не понимаете. Это ж такое счастье – жить в городе, в благоустроенной квартире. Мне и не снилось. Мне вон придется теперь пилить в свою деревню, меня отчислять собираются. Слышал? Скоро приказ будет.
– Да брось… Сходи в деканат, упади в ноги, пусть разрешат пересдачу.
– Нет, бесполезно, я уж ходила… Тем более в моем положении.
– А что у тебя за положение? Не понял.
Элка икнула слезно, уставилась куда-то в угол, сморгнула короткими мокрыми ресничками. Прикусив губу, простонала тихо, утробно и так жалобно, будто ее долго били вусмерть, прежде чем вырвать признание:
– В общем… Я тебе не говорила, Гош… Я не хотела… Я ведь беременная, понимаешь… Ну то есть помнишь… Там, на картошке? Это в самом конце сентября было, помнишь?
