- Конями не сманишь: чужие они у тебя, Кронид.
Да у нас с Андрияшем есть своя лошадь - толстоногая.
Переживем зиму, а по весне уйдем в Медногорск. Буду подрабатывать, а парня в школе учить. А хозяйство что?
Дым! У помещиков посильнее были имения, а где они?
- То помещики-паразиты, а мы трудовики. Земля наша.
- Погубит земля вас при вашей жадности! - весело сказал Алдоня. Из кармана широких домотканых штанов вытащил плоскую бутылку с желтоватой самогонкой.
Кронид облизал свои сухие губы. Непривычно виноватая улыбка прошла по его суровому лицу.
- Винопитию не учись от нас, в будущей твоей жизни совсем это ни к чему. Не будут пить такое дерьмо.
- Такое не будут, похуже придумают, - возразил Алдоня и очень ловко выплеснул из кружки самогонку в свой рот.
- В тебе, парень, догадки нет: взрослые пьют, а ты в рот глядишь. Шел бы куда, - сказал Кронид.
Когда я пришел на зов старика, Кронид, красный от самогона, смеялся над богом, а Алдоня, мудро усмехаясь, повторял:
- Да без выдумки-то человек станет хуже свиньи.
Они закурили самосад с цветенью и снова заспорили.
Не понимая их, я все же чувствовал: связывает этих не похожих друг на друга людей какая-то давняя тайна. Оба они казались мне скрытными, подозрительными. И я побаивался их.
Алдоня проводил Кронпда за плотину до дороги, вернулся озабоченным, прятал глаза под нависшими бровями.
- Давай-ка, милый, подальше от этой мельницы. Кому бы она ни досталась, нам с тобой все равно нечего молоть.
Сумерками мы с Алдоней ушли на бахчи, в сладкий настой дынного запаха. Легли в подсолнухах. Поглаживая ладонью шершавый ствол подсолнуха, я слушал старика, горестно недоумевавшего:
- Век бы любоваться человеку ночными небесами, смотреть, как звезда перед звездой радостно похваляется сияньем. Так нет, человек с ружьем да ножом подкрадывается друг к другу. - Помолчав, он уверенно, с какойто мстительной жестокой радостью продолжал: - А может, к лучшему полымем взялась земля, а? Много срама в жизни, много пакостников среди людей. Одни сгорят, другие поумнеют. Возьми, к примеру, Кронида. Кто раз берет его, что за человек? Хлебнул лиха, чего там говорить! Справедливость ищет, а какую? Еще царь-государь прогнал его в пятом годе в далекие земли. Живут там, как на погребе со льдом: летом земля оттает на глубину борозды, а ниже - одна мерзлынь. И лежат, Андрияш, в той мерзлоте вековечные звери косматые, околели они давным-давно и ни черта не портятся. Вынимай, свежуй и вари похлебку. Народ там меднолицый, глаза отодвинуты к ушам. Добрые, как святые дурачки. Попросись к нему ночевать, так он все для тебя, даже с женой спать велит.!.
Может, туда нам с тобой убежать от голода, Андрияш, а?
- А ты был там?
- Где я был, там меня нет. Не люблю, когда выспрашивают. Знай это. Достаточно надоели с расспросами при старом режиме. Через этих допросчиков я остался разнесчастный... Спи ты, ради бога!
Рано утром пришла к нам на бахчи девчонка в бордовой кофте и льняной юбке, с непокрытой светлой головой.
Пока она шла по тропе, останавливаясь и ощупывая арбузы, Алдоня говорил мне:
- Эту Настю величают по матери Акулинишной.
Отец-то у нее, видишь, майский ветер. Многим в войну-то родителем стал майский ветер-озорник. Не гляди, что маленькая, дробненькая, ей шестнадцать годиков.
Невеста!
Влажно поблескивая мелкими зубами, Настя смотрела на меня смелыми, с веселой наглинкой, синими, как у Алдони, глазами.
- Дедушка, шкелет-то поднялся? А ведь я думала, ты похоронил его. Настя достала из своей просторной пазухи яйцо, разбпла о мой лоб. - На, отведай. А соли нету. Капни слезу - вкусней будет. Ха-ха!
Настя оторвала от плети небольшой полосатый арбуз, расколола о свою коленку. Вгрызаясь в красную мякоть, захлебываясь соком, она насмешливо спрашивала старика:
- Бороду-то смахнул для чего? Аль жениться приспичило на старости лет?
- Промашку дал, Настасья, снял красоту. Ночами спросонья цапну себя за лицо, испугаюсь: господи, чья это баба подсуседплась?!
- То-то бы обрадовался, если б наяву подвалилась какая?!
Алдоня сокрушенно качал головой, Настя нахмурилась.
- Эй ты, хромой воробей, уйди, мы с дедом секретничать будем, - грубо приказала она мне.
- Кал якай при нем, он, видать, молчун, - возразил старик.
- Хозяин мой как бы не уходил меня до смерти, - говорила Настя, не глядя на меня. - Вчера заснула у стада, а его же свиньи навалились на картошку. До черноты перепахали. А он жадный и лютый кобелина. А надысь коровницу так шатанул наотмашку, у той аж розовые пузыри пошли пзо рта. Только к вечеру отлежалась.
Заступишься за меня, дедушка?
- Заступальщик я немудрой. Хозяин твой сильный...
Сама, девка, виновата, спать любпшь.
- Да я, может, нарошно потравила картошку. Ведь он охальник. Мало жены толстомясой, молошницы-полюбовшщы, так к малолеткам лапу тянет. Ей-богу, звездану ему по глазу, пусть слепой помается. Убьет он меня, одноглазый зверь, - с горькой определенностью сказала Настя, повернув ко мне лицо с круглыми невидящими глазами.
- За такой грех не убивают, девонька.
- А я говорю: убьет! Язык мой погубил меня. Стал хозяин ругаться, а я возьми да и скажи ему: заткнись!
Знаю, какой ты красный герой.
- Трепло ты, Настя. Знамо, он красный герой.
- Эх ты, старый балабол. Я-то знаю, чем ночами занимается одноглазый волк. Атаман он черных, вот кто!
Алдоня перекрестился, приседая на кривых ногах.
Тут-то и показался на меже черный мужик на белом коне.
- Треснула земля, и вылетел из ада сатана, - сказала Настя. Она стояла, прищурив глаза, сомкнув за спиной руки, выпятив узкую грудь.
Осадив лошадь, тяжело поводившую потными боками, черный соскочил на землю, ломая сапогом подсолнухи.
Под кожаной фуражкой налитый кровью глаз, другой, видимо вытекшпй, прикрыт черной повязкой. На левой руке плеть с короткой рукояткой.
Настя иволгой канула в подсолнухи, лишь пламенем металась бордовая кофточка. Но мужик настиг ее. Намотал на руку светлые волосы, оторвал от земли. Порол плетью деловито, как будто выбивал пыль из зипуна. Взлетали лепестки подсолнуха, трепыхалпсь лохмотья иссеченной кофты.
