– Матушка? Откуда ты здесь? – удивленно спросил он.
– Как откуда? Пришла тебя пробудить ото сна. Неужто позабыл, что ты сегодня княжий постриг принимаешь от Владыки нашего пресветлого? А ну поднимайся, а то Царство Небесное проспишь! Иди в крестовую палату, помолись на дорожку, чтобы сил и мужества набраться, отца не посрамить! Ты у меня – богатырь, надежа и опора, во всем белом свете князя лучше не сыскать.
Ярослава нежно прильнула алыми губами ко лбу сына.
Молитва перед святыми образами, приготовления, сенные девицы принесли богатый праздничный наряд. Постельничий Емельян, гордый оттого, что совсем скоро станет ближайшим гриднем30 новоиспеченного князя, в поясном поклоне протянул ему меч, пожалованный отцом. Все происходило медленно и чинно; обширную, богато обставленную и устланную восточными коврами горницу заливал яркий свет из красных окон.
И вот княжич вышел на двор – прямо перед нижним рундуком крыльца его дожидался роскошный возок31, украшенный росписью и позолотой. Три жеребца разной масти, все в серебряной сбруе и бубенцах, приветливо фыркали и шевелили острыми ушами.
– Ну что, сын, готов? – послышался твердый голос отца.
Ярополк подошел к возку в сопровождении своего стремянного. Обычно лицо князя оставалось невозмутимым, будто высеченным из камня, – он не слишком любил открыто демонстрировать свои эмоции перед сыном. Но в этот раз, к своему удивлению, Владимир заметил на отцовских устах едва уловимую улыбку радости, а во взгляде его читалась родительская теплота. На Ярополке красовались бархатная княжья шапка с беличьей оторочкой и жемчужным убором, парчовая, затканная золотом свитка в пол, из-под каймы которой украдкой выглядывали носки желтых сафьянных сапог. Корзно лучшего вирейского аксамита торжественно рдел на его левом плече и спине.
Вдали уже во все концы разливался шум торжества. Трезвонили колокола, гудел посадский люд, надрывались гусли, жалейки и сопели32. Гулял Господин Великий Гривноград, чествовал княжича Владимира и его постриг. И хотя уже почти два столетия не столько князь, сколько архиепископ да Совет господ правили бал в отложившемся от державного Сеяжска Гривноградском княжестве, народу подавай празднеств и веселья. Как тут пропустить такой повод!
Все даже на время позабыли о многочисленных напастях, чаще и чаще приходивших с Запада. Окреп Гривноград, осмелел, и стало ему тесно в своих лесах да болотах. Потеснил он гордых воинственных соседей – Праденский Орден с Иррозеей. Множество земель отвоевали гривноградцы, обложили данью и поставили там свои крепости, города и становища. А главное – завладели речными торговыми путями.
По задумчивой широкой Гобинке33, бойкой Лиховодной, другим рекам и притокам сновали туда и обратно северные драккары и шнеки, сеяжские ладьи и струги, гигантские дромоны из далекой восточной империи. Рискуя сгинуть в пучине или пасть от рук кровожадных пиратов, купцы из заморских стран преодолевали полмира, чтобы достичь этих рек, а по ним добраться до шумных торжищ Гривнограда, в самом имени которого слышался задорный звон монет. Первенские шелка и ковры, специи и масла, иррозейсекие клинки, драгоценности, меха, всевозможная утварь, редкие фолианты: чего здесь только не было.
В последнее время не только торговые гости, но и закованные в броню праденские рыцари стали наведываться в княжество на своих шнеках. Прикрываясь намерением объединить церкви – извечной ширмой для грабительских крестовых походов, они уже разорили немало пограничных деревень и монастырей. Пока что гривноградцы достойно держали удар, отстаивая свои территории и совершая ответные походы, но натиск ордена креп с каждым месяцем. Да и проклятые языческие ватаги, засевшие в непроходимых лесах, все чаще устраивали засады на торговые суда. Хитрые, как лисы, язычники умело пользовались родной местностью, знали каждый камень, каждый куст, где можно было затаиться. Но сейчас об этом не вспоминали ни князь, ни купцы, ни весь люд гривноградский.
Княжий поезд медленно тянулся по посадским улицам, вяз в пестрых народных толпах, будто в буйной траве дикого поля. Одни ломали шапки, отвешивали поясные поклоны и слали благословения, иные – неодобрительно глядели на всю эту роскошь и блеск.
– Расступись! Дорогу князю и княжичу! – взрывались дружинники с высоты своих боевых лошадей. Солнце прорастало огненными колосками на их кольчугах, панцирях и бехтерцах. От ярко-красных высоких копий и расписных щитов, что покоились у них за спинами, рябило в глазах.
Наконец над тесной толпой сверкнуло зеркало Гобинки, в котором застыл перевернутый детинец. На квадратных каменных башнях горели золоченые шатры, а белоснежные прясла34 крепостных стен обрамляли резные кровли из теса. И над всем этим, как на церковной фреске, живописно теснились купола, терема, бочки и яркие крыши. Отовсюду виднелись шесть золотых шлемовидных глав Святой Варвары. Сложенные из плитняка и плинфы35, ее стены с округлыми апсидами румянились на солнце – издалека собор походил на гигантский свадебный каравай.
К Алмазным вратам детинца вел добротный бревенчатый настил Буселова моста, по бокам которого на многочисленных столбах, поднимавшихся из воды, сидели, раскинув крылья в стороны, резные аисты – символ славного града. Вот только въезд на мост был перекрыт какими-то конными ратниками.
– Это еще что за чертовщина? Кто это так шутить изволил? Живо, скачи вперед, узнай, кто посмел, и гони взашей! Позже разберемся с наглецами! – приказал князь одному из сотников и поднялся в своем возке, вглядываясь вдаль.
Пробравшись сквозь толпу к неожиданной заставе, сотник Евсей узнал самих посадника и владычного воеводу. Остальные воины, все в полном доспехе и на конях в боевой сбруе, по-видимому, тоже были из дружины светлейшего архиепископа.
– Достопочтенный князь велел узнать, кто посмел встать на пути у него и княжича? – спросил сотник громким, но неуверенным голосом. Евсей слегка опешил при виде высоких господ.
– Разве не видишь, дружинный, кто перед тобой? Кажись, не стар, а очи уже подводят. Может, на покой уже пора, помахал мечом и будет? – издевательски ответил посадник Гаврила Фомич, щуря свои и без того крошечные глазки.
Сотник не знал, что ответить. Ситуация накалялась.
Князь Ярополк потерял самообладание, выскочил из возка и, позабыв об осторожности, сам направился к мосту, расталкивая зевак.
– Как смеешь ты, собака, стоять на пути у князя? – заорал он на посадника, и лицо его побагровело.
– Не серчай так, государь надежа! Далеко ли путь держишь? – все с тем же сарказмом отвечал Гаврила Фомич. – Ах да, в дом премудрости Святой Варвары, княжичу постриг принимать пора. А зятька своего, короля иррозейского, позвал на чествование? Вы же с ним в последнее время не разлей вода!
– Что ты такое несешь, окаянный? По какому праву не даешь мне проехать? Иль ты думаешь, что раз ты посадник, так тебе закон не писан? Князь все равно тебя выше, даже в Гривнограде!
– Твоя правда, вот только выше всех – народ гривноградский. Вече честное – вот кто над всеми нами голова. А вече не только князь, но и Совет господ созвать вправе. И нынче самая пора! – сказал Гаврила Фомич с плотоядной улыбкой, обнажая свои редкие зубы.
Несмотря на то что на дворе стоял июль, на его плечи был накинут нараспашку желтый бобровый кожух; сытое брюхо посадника не мог скрыть даже мешковатый опашень.
– Что ты несешь? Какая такая пора? В княжий постриг Вече собирать! Неужто до завтра не терпит, по какому праву святой обычай хулишь, пес?
– Все понимаю, княже, ты уж не обессудь, надежа! Да дело дюже важное для всей земли Гривноградской и отлагательств не терпит, никак… Об измене дело, стало быть, – продолжал он после небольшой паузы, – о твоей измене, княже, Господину Гривнограду Великому! Да, да, все нам ведомо – про то, как в Иррозею, к тестюшке своему за подмогой наведывался, войска просил, чтобы боярские дружины извести. Как купцам иррозейским сулил мыты все с них снять. И, самое-то прекаверзное …. язык бы не отсох у меня, такое вымолвить… Сулил веру их принять и весь люд гривноградский перекрестить, а кто не захочет – того мечу придать до огню!
