Репнин очень любил этот момент киносъемки, когда, повинуясь его воле, зажигался яркий свет, работала кинокамера, перед которой разворачивалось действо, придуманное им же. Это были благостные для его души минуты, в которые он чувствовал себя творцом и верил в то, что происходило перед ним.

Вот и сейчас, глядя на начавшуюся съемку, он думал и свято верил, что в той далекой реальной жизни все было именно так…

…Государь император Николай Александрович Романов сидел за письменным столом в своем Царскосельском кабинете и писал, склонившись над белым листом бумаги. Иногда он поднимал голову и подолгу глядел в большое окно, за которым стоял серый августовский день, и порывы ветра шевелили листву деревьев дворцового парка.

Видно было, что многие мысли одолевали этого человека в походной офицерской гимнастерке с погонами полковника русской армии.

А думать и в самом деле было о чем…

…С прошлого лета по западным землям Российской империи тяжелыми и кровавыми шагами под музыку артиллерийских залпов идет великая война. Под ружье поставлено почти пятнадцать миллионов мужчин — молодость и цвет подданного ему народа. Всего лишь год минул, а ему кажется, что прошло многолетие жизни с той поры, как подписал он манифест о войне между Россией и Германией. Может быть, вспоминал он сейчас слова того манифеста, им же самим и написанные:

«…С спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца»…

Да, видит Бог, Россия не хотела войны. Она выступила на защиту своих славянских братьев-сербов, когда Австрия отвергла мирное решение сараевской трагедии и первой стала бомбить Белград.

А как не задуматься было ему, государю земли русской, о вероломстве германского императора Вильгельма, кузена Вилли, у которого он был в гостях всего за год до войны на свадьбе императорской дочки. И через год Вилли объявляет войну России, а, стало быть, и ему — Никки!

Какою же черною злобой затмило разум говоруна Вильгельма, что он пошел войной на страну своего брата? Долго, видно, та злоба копилась. Уж не с того ли их свидания в пятом году на яхте «Полярная звезда» в балтийских водах у Бьерке, когда Николай, делая вид, что поддался уговорам Вилли, подписал договор о русско-германском союзе, подсунутый ему германским императором? Но тот договор был явно направлен против Франции — союзницы России и, прибыв в Петербург, Николай отказался от такого союза, отправив Вильгельму ноту. Говорят, что, прочитав её, Вилли взбесился и затаил с той поры на Никки обиду, хотя внешне её никогда не проявлял.

А, может быть, вспомнилось ему, как, получив паническое послание о помощи французского президента Пуанкаре, где тот писал, что немцы вот-вот займут Париж, двинул он сразу две армии в Восточную Пруссию, которые отвлекли дивизии немцев от Парижа, заплачено было за это спасение очень дорогой ценой — жизнями многих тысяч русских солдат и офицеров. Как можно такое забыть?

После первых побед в Галиции к лету нынешнего пятнадцатого года из-за нехватки резервов, особенно снарядов, да и, что греха таить, из-за бездарного командования, начался отход русских армий от занятых кровавыми боями рубежей. И вот в июне враг захватил Львов, затем и всю Галицию, пал Перемышль, а за ним Варшава, Ковно, Брест-Литовск… Катастрофа была неминуемой.

Вот почему он, государь император Николай Второй, на днях сместил Верховного главнокомандующего русскими войсками и своего двоюродного дядюшку великого князя Николая Николаевича и взял груз тяжких забот об армии и России на себя…

…Николай даже не заметил, как в кабинете появился дежурный генерал-адъютант Бенкендорф.

— Позвольте, Ваше императорское величество? — негромко произнес он, деликатно кашлянув.

Государь повернул голову от окна и посмотрел на вошедшего обер-гофмаршала каким-то рассеянным взглядом.

— Ах, это Вы, Павел Константинович? Да, да… Что там у Вас?

— Пора, Ваше величество, — опять негромко сказал Бенкендорф.

— Что — пора? — не понял Николай.

— Ваше императорское величество, Вы изволили приказать подготовить два мотора, чтобы ехать на станцию. Моторы готовы, Ваше величество.

— Чтобы ехать на станцию, — задумчиво повторил Николай слова Бенкендорфа. — А оттуда в Ставку, и там взять бразды правления армией в свои руки. Так?

— Так точно! Согласно принятому Вами решению. Судьба России в Ваших руках. Так что пора, Ваше величество.

— Ну, что ж… Пора так пора.

Государь вышел из-за стола, поправил гимнастерку под широким кожаным ремнем и, взяв портсигар, достал оттуда папиросу своих любимых «Сальве» и вставил ее в пенковый^[1] мундштук.

Зная, что царь никогда не спешит, равно как никогда и не опаздывает, генерал Бенкендорф терпеливо ждал, пока Николай закурит и сам продолжит разговор.

Так и случилось.

Государь встал спереди своего письменного стола, прикурил от спички папиросу, пригладил рыжеватую бородку и, внятно выговаривая по обыкновению каждое слово, вдруг спросил:

— А как Вы сами, Павел Константинович, оцениваете мое решение стать Верховным главнокомандующим?

— Самым положительным образом, Ваше величество. В сей трудный для родины час Вы вершите подвиг, беря на себя всю ответственность за судьбу Отечества. В этом суть самодержавия. Мы же, Бенкендорфы, всегда верно служили престолу и России. Могу ли я думать иначе?

— Знаю, Павел Константинович, — с еле заметной улыбкой произнес Николай. — Потому и говорю с Вами об этом… А как Вы думаете — мой отец поступил бы так же?

— Без всякого сомнения, Ваше величество. Ведь и сейчас при дворе вспоминают его, как человека решительного. Особенно тот случай, когда австрийский посол однажды за обедом и разговором по тому же балканскому вопросу пытался убедить императора Александра не вставать на защиту Сербии и даже стал угрожать мобилизацией двух или трех армейских корпусов. Ваш батюшка спокойно согнул из серебряной вилки петлю и положил её перед австрийским послом, сказав при этом: «Вот что я сделаю с вашими армейскими корпусами».

— Да, да, Вы правы. Спасибо, что напомнили тот случай… Ну, а что думают нынче в нашем правительстве, к примеру?

Бенкендорф сделал несколько шагов к столу и раскрыл принесенную с собой кожаную папку.

— В правительстве сие известие воспринято по-разному. Большинство министров паникуют и не одобряют решения Вашего величества. Такое же положение и в Думе.

— Я знаю, — кивнул Николай. — Третьего дня приезжал сюда из Думы Родзянко и пытался меня отговорить. Я, конечно, сказал ему, что мое решение бесповоротно… Но меня поразил сам факт его приезда сюда!.. Что же еще, любопытно знать, говорят наши государственные мужи?

— Министр иностранных дел Сазонов называет Ваше решение «ужасным» и «опасным».

— Так… Так…

— Министр Кривошеин на заседании говорил, что «ставится ребром судьба России и всего мира. Надо протестовать, умолять, чтобы удержать его величество от бесповоротного шага. Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар по монархической идее».

— Эка испугал, коли на карту поставлена судьба Отечества. Я спасаю не самодержавие, а Россию.

— И это еще не все, — продолжал генерал. — Только что получено письмо, подписанное министрами и адресованное Вашему императорскому величеству.

Бенкендорф подошел к Николаю и протянул сложенный вдвое бумажный лист. Государь развернул его, но читать не стал, а лишь пробежал глазами, остановившись на самом окончании письма и произнеся его вслух:

— «…Находясь в таких условиях, мы теряем веру и возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»… Каково?.. Это позор, а не правительство… Все бумаги возьмите с собой в поезд, Павел Константинович. Сегодня же будем думать — кого оставить в правительстве, а с кем расстаться без сожаления.

— Слушаюсь, Ваше императорское величество!