Люблю кефир.

А Маргарита любит коньяк. Я куртуазно отнекивался, но из вежливости в конце концов принял угощение. Думал, посошок. Присел. Сиденье слегка провалилось, но, в общем, было приятно. Я побарабанил пальцами по подлокотнику (звук вышел глухим) и задумался о том, что неплохо было бы приподнять задницу. И уйти. Нет. Я сидел.

Устал я, братцы. Устал. Виски вспотели; потянулся было к карману брюк, дабы вынуть носовой платок и вытереть пот, но вспомнил, что до последнего времени не заставал себя за подобной галантной привычкой.

Маргарита явно хотела что-то сказать и не решалась. Мне было непонятно, как помочь ей, хотя все мои силы уходили на это. Мыслишки раскалывали черепок. Мне вспомнилось, как с одним придурком на шикарной по тем временам «тройке» мы выехали за город и заблудились. Виноват был я, неверно указав дорогу. Не представлял себе, как это выведет водилу из себя. Он чуть не набил мне морду. Крюк в каких-то десять километров был ему ножом в сердце. Или еще куда-то. Ведь, понимаешь ли, сколько бензина сожгли, да ладно. А вот шины-то новые, и покрытие новое, шершавое, еще не укатанное. Мне тоже захотелось дать ему по морде. На кой ты купил тачку, чтобы ездить на ней или причитать о никчемности бытия? Вот такой я.

— Хочу спать, — Маргарита со стуком потянула край дивана, на котором до сих пор сидела. В мою задницу впились осы. А может быть, клещи. Вкупе с этими явлениями было очень нелегко поставить стопарь на столик (она налила мне в стопку), да ведь и насекомые не дремали. Я для порядка прокашлялся. Явно было пора уходить.

В прихожей я нагрузил на себя все это проклятое дерьмо, вышел из дома, не глядя на привратницу, кое-как доплелся до базы на Фестивальной, скинул ношу и пополз на хату.

Это было только началом наших очень странных, предельно странных отношений с Маргаритой.

* * *

Она просто зачастила к нам. Я начал уставать. Брать с нее деньги уже казалось какой-то несусветной пошлостью. Маргарита, тем не менее, всегда втискивала в мою руку сто пядьдесят с мелочью. Мне приходилось только нажимать омерзительные кнопки на чекопечатающем аппарате, отрывать змейку ленты — я не удосуживался данное делать часто, да кому это нужно? — налоговая не придет; а кто ее знает, может, и придет — неразорванные чеки, бывало, спускались до пола. Но ради Маргариты, когда знал, что она посетит наше безымянное заведение — вот глупость! — я даже заряжал новый рулончик. Кегль ныл, но я лихо отмазывался: «Посмотри, — говорил я, — как неровно намотан рулон, он явно выходит за габариты гнезда. Мне, знаешь ли, плевать, как ты понимаешь, что не пропечаталось — то не пропечаталось, ведь в памяти этой тухлой пародии на твой мозг кое-что сохранилось. Вообще-то, все». — Кегль разумно кивал. — «Однако расскажи-ка это мытарям. Понравится им такая история?» — шеф обещал привезти новую ленту, воз и застревал, как ныне там («Ой, забыл!»), мне приходилось выкидывать змею, уснувшую в пароксизме наслаждения на прилавок и вручную регулировать натяжение; при этом машинка попискивала похабным образом, но работала.

Маргарита ходила к нам и действительно спасала в некотором роде кассу. Однако этого было мало; в конце концов дурдом сказался на моей зарплате, и весьма резко. Кегль, конечно, только разводил руками. Все это дерьмо мне не нравилось; тупил. Я уже, будучи предателем, в третий раз наведывался в «Багровый закат», интересуясь, не освободилась ли там в конце концов долгожданная вакансия. Марфа Петровна, виновато глядя в пол, бормотала: «Да, нелегкие времена, Матвей. Ставки пока нет. Хотя Наташа вроде бы собирается в декрет. А черт ее знает, Наташу, — глаза Марфы Петровны мигали, словно цветные лампы на магнитоле, — пойдет она в декрет или нет! От кого она залетела? И залетела ли вообще?»

Я хорошо знал Наташу — учились в параллельных группах и стажировались вместе. Наташа, по моим понятиям, блюла мораль. Какова ее судьба? Хорошо, если ей придется няньчить детей. Двух. А лучше трех.

Включил аллертность, развернулся к тупым плакатам, обещающим райские наслаждения и почесал. Марфа Петровна квохтала: «Ну куда же ты, Матвейчик, давай хотя бы чаю попьем! У меня есть хороший!»

Пересекая проезжую, я думал о Маргарите. Меня чуть не сбил какой-то дурной «Ауди». Вот еще радость, подумал я. Слушай, значит. По латыни это, бакланят, так.

Перебрался на другую сторону улицы; жалобно-виноватые вопли Марфуши приглушились.

Оглянулся. Она заглохла. Видимо, пошла парить мозги Наташе. Идиотки, надеюсь, пришли к консенсусу.

Тропинка (нет, не аллея, а тропинка) вела меня на Фестивальную. А я туда не хотел. Видимо, мне нечего было сказать Маргарите. Или много чего. Пришлось свернуть вбок. Направо.

Плюхнулся на скамейку и стал созерцать домишко, спаленный бомжами. Неудачно я расположился: совсем неподалеку находилась сто пятая, и я, блин, дождался. Илона — ну надо ж, какое совпадение! — некоторое время смотрела на меня, потом кивнула сама себе блондиночным, на хрен, хвостиком, и изрекла:

— Опять нажрался, сволочь.

Руки похлопали по карманам халата в поисках сигарет. Нашлись. Чирк.

— М-да-а, — романтично прищуриваясь (так ей казалось) — заявила Илона.

— Вот тебе, — не менее романтично заявил я, показывая кукиш. Показать традиционный американский жест мне то ли не хватило воспитания, то ли чувства юмора.

Илона, хихикнув, бросила недокуренную сигарету и свалила к своей чокнутой работе — спасать кого угодно от смерти, разве что только не своего бывшего мужа.

А я не пил! На хрен мне было пить, если меня ждала Маргарита! Я был уверен в этом.

* * *

На работу я просто начал забивать. Все больше и больше я прислушивался к рассказам Марго, а они не давали скучать.

— Матвей… — она опрокинула стопарь. Вот алкоголичка.

Терпеть не могу подобных предисловий. Кто-то из этих великих психологов сказал: самый сладчайший звук для слуха человеческого — это звук его имени. Чушь собачья.

— Что же делать-то… Что делать… — Маргарита решила поползать по дивану в поисках зажигалки. Я вынул свое заранее припасенное быстрое пламя. Специально для Маргариты.

Мразь. Не хватало мне еще одной алкашки. Мразь. Дура.

— Теперь-то… — она затягивалась, не озабочиваясь тем, чтобы стряхнуть пепел куда следует. Не-ет, хватит с меня, лучше поехать в парк и фотографировать собственные ноги.

Я знаю, о чем говорю. Пытался вытряхнуть одну идиотку из этого дерьма. Она была возлюбленной, кстати. С пьющими мужиками еще можно иметь дело. У них бывают просветления. С пьющими бабами — нет. Все, закрыли тему.

— Маргарита, — пробакланил я.

— Мне тяжело.

— Угу. Понимаю. Мне тоже тяжело.

— Нет, Матвей, — она сломала сигарету, выглядело это немного театрально, — нет. Ничего ты не понимаешь.

— Ладно, — я встал, на этот раз обошлось без насекомых. — Пойду, что ль.

В этот момент я чувствовал себя гордой проституткой. А что, причины были. Во вторую ночь, когда я снова приволок аппаратуру с той же копией, Маргарита под конец заснула, даже всхрапнула слегонца. Только я намеревался на цыпочках выскользнуть, как она повелела подойти к ней (а что я? я был в образе) и взять ее за руку. Что, ошарашило? Меня тоже. Весь майонез был в том, что она обещала мне заплатить. Двести. А не сто сорок. Чуть не рехнулся, держа ее за руку и думая о том, какой же я грязный парнишка.

Она заснула мгновенно. Я тут же включился в игру и стал ее рассматривать.

Имел на это право. Мне было заплачено, я мог делать, что угодно.

Немного крупноватый нос. Глаза красивые. Впрочем, чуть не рассмеялся; как можно судить об этом, если человек спит? Хм-м, однако. Пребывал в полной уверенности, что у Маргариты красивые глаза. Но ведь я просто не обратил на них внимания, как это всегда происходит со мной: глядя на нового собеседника, мне всегда удается до мельчайших подробностей запомнить черты его лица, каждую морщинку, каждый мускул — разумеется, он асимметричен своему зеркальному собрату, а глаза — да я ведь цвета их ни за что не смогу вспомнить. Видимо, я попросту не успел обдумать данный постулат: глаза механически увидели, подсознание зафиксировало, а сознание было занято в это время чем-то другим: то ли пустопоржним диалогом, то ли подсчетом этажей на индикаторе. Чушь какая. Не могло этого быть. От моего донельзя убитого сознания вряд ли укрылось что-нибудь, то самое, что могло бы на подсознание повлиять. Сознание и подсознание едины — мысль, внезапно посетившая, показалась мне настолько оригинальной, что я снова покрылся потом. Лицо Маргариты тоже было мокрым. Я вглядывался в него при свете бра и ломал голову, пот ли это, или слезы, или я вообще нахожусь в дурдоме. А ведь для этого были предпосылки.