Ты закусил губу, когда, во сне, захотел кричать. Надо развеять этот горький привкус. Ты приближаешь к себе густую сладкую жидкость, колышущаяся струйка вливается в тебя. Она несет жизнь, она даст тебе силы выдержать то, что на тебя обрушит день. Она скрепляет твои уста. Ты не будешь кричать. Не будешь говорить. Ты вытрешь свои губы рукой, поцелуешь ту, что живет с тобой под одной крышей, и уйдешь. Действительность торопит.

Ты пробежишь мимо соседей. Услышишь, как за прикрытыми дверями что-то происходит. Концентрация телевидения в воздухе нарастает. Все больше детей часами, целыми днями сидят перед экранами. Смотрят на чудесный мир телевизионного рынка. Потому что Аллах не приносит, потому что Будда не дает, о пластырях для похудения они просят рождественских духов. Матери гладят их по раздувшимся животикам.

Уличный воздух, вязкий и едкий, будто барахтаешься в освежающих напитках с неоновых реклам. Над всеми привычными рекламными вывесками — новая. Большая. Самая большая. Global Player. Global Player. Global Player. Прислушиваешься, соглашаешься, подтверждаешь, но не понимаешь.

Уличный поток — густой, сконцентрированный, быстрый, как горная река. Ты видишь людей. Они едят тихо и собранно. Каждый откушенный кусок засчитан. Механический ритм пережевывания успокаивает. Подстраивает под тяжесть этого мира. Выносливость агрегата. Ты вливаешься в поток; если достаточно трансформируешься, то обойдешь любое препятствие.

День разгорается. Ты вскидываешь руку, но это движение в никуда, этим ты ничего не скажешь, не привлечешь ничье внимание, лишь подтвердишь порядок вещей. Что-то прощается с тобой, отрывается от тебя, отправляется по собственным делам, что-то, чего ты не осознаешь. Оно хочет дальше, хочет наружу, поднимается, взмывает по узким мостовым, хочет, чтобы ты заметил, почувствовал. Где-то, где-то впереди, где-то наверху, ожидает узкое место, через которое невозможно протиснуться, поджидает западня, которая прижмет так, что потока больше не будет. Никогда не будет.

Когда ты почувствуешь — начнешь хватать губами воздух, ощупывать свое тело, но ухватиться не за что, все ускользает, все скользко, мир трясется и рассыпается, ты осязаешь последний импульс. Чашечка кофе — ты еще успеешь подумать. А не должен был: чашечка кофе. Перебор. Никогда больше. Что теперь? Куда теперь? Ты, тот, что наверху, измени. Не сейчас, я не хочу сейчас, измени. Еще раз, иначе. Что миру от кого-то, кто не видел мира? Измени. Мне. Меня. Нет.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 39.^[41]

Окончательный расчет

Когда все собрались на пепелище компании, он солгал, что должен идти к врачу. Среди коллег послышался ропот. «Что ты о себе думаешь? — прошипел кто-то сзади. — Лучше других?» «Вместе хлебали, вместе и расхлебывать», — тихо пробормотал еще один. Он содрогнулся. Это было похоже на лозунги с корпоративной сходки.

Кто-то оторвал стеклянную табличку с логотипом компании. «На память?» — спросил его он. Тот отрицательно покачал головой. «Чтоб и следа не осталось». И выбросил ее в окно. Она величественно разлетелась вдребезги между прохожими, некоторые задирали головы, другие отмахивались, спеша по своим делам — такие времена, постоянно что-то вылетает из окон.

Шеф прибежал из своего кабинета, где взаперти проводил последние месяцы. «Перестаньте уже, — неуверенно заговорил он. — Мы сделали всё…» И правда, всё, подумал он, голодовку прекратили из-за безразличия общественности, отказались от самосожжения, потому что зрителей было слишком мало. Всем в компании полегчало: а вдруг к ним бы действительно отнеслись серьезно, и им бы пришлось на самом деле поливать себя бензином? Настолько плохо все-таки не было, ведь у каждого еще оставались кое-какие сбережения, какой-то приработок на стороне, какой-никакой кусочек земли на окраине города. Они выживут, а что делать…

Шеф ждал реакции на свои слова. Никто не обращал на него внимания. Они откупоривали бутылки, спиртное потекло рекой, всё стало возможным. Шеф — как обычно — быстро прошмыгнул в свой кабинет, и он услышал, как вновь звякнул замок.

Пора к врачу, подумал он. «Я пошел, может, еще увидимся, — произнес он. Но и на него никто не обратил внимания. — Может, я еще подойду попозже, — пробормотал он, но слова уже сливались с нарастающим гамом. — Если вы здесь еще побудете».

Выйдя на улицу, он удивленно взглянул на осколки перед подъездом. Что-то разбилось. Почему никто не уберет? — раздражено подумал он. — Кто-то ведь должен. Но сейчас мне не до этого, мне нужно к врачу, кажется.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 40.^[42]

Дом чести

У него во дворе снова открылось кафе. Прежнего владельца нашли в реке, с застывшим бетоном на ногах. Долги, — поговаривали люди. Дело чести. С тех пор он обходил кафе стороной, ему не хотелось смотреть сквозь решетку на входной двери. Однажды, бегло взглянув на решетку, он обнаружил, что ее больше нет. Дверь была открыта, внутри какой-то человек вытирал пыль со стульев. Много пыли, — промелькнуло у него в голове. Человек внутри сказал: «Приветствую. Заходи».

Выпил кофе. Отвратный. С дрянным привкусом, будто затхлый. Он смотрел на человека, в глубине зала за стойкой открывающего шкафчики, один за другим, будто бы проверяя, где что находится, и размышлял, где же он мог его видеть.

Он хотел заплатить за кофе, но человек из глубины возразил: «Нет. Сегодня плачу я. Я всем плачу. За всё отплачу».

Когда человек забирал чашку со стола, за его рукавом потянулся грязный, мокрый след. Нахмурившись, человек быстро стер его.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 41.^[43]

Собственная история

Все эти надзиратели в концлагерях, которые читают книги о смысле жизни. Об обогащении внутреннего мира, о том, что несет в себе бесконечность. Все эти надзиратели с тянущимися по щекам слезами от чудных откровений, ждущие окончания смены. Все эти надзиратели размышляют, еще как-то надеются, что жизнь даст им шанс: когда-нибудь, спустя годы, они тоже напишут свою историю.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 42.^[44]

Конец романа

…и потом я, исполненный внимания и предчувствия, оказался пред Вратами. Только в тот момент, когда тяжесть кисти переходила на ручку, я осознал, что путь завершен, что за этими вратами может скрываться лишь одно из двух: ничто или оно — вообще-то я должен бы сказать: Оно.

Перевод Юлии Созиной

Илл. 43.^[45]

Закладки

Все мои любимые женщины дарят мне закладки для книг. Значит, по их мнению, я должен много читать. Все эти закладки я засовываю в одну и ту же книгу, ту, что никогда не открываю. Когда мне не спится ночью, я думаю, что должен бы, должен открыть и посмотреть, что я отметил. О чем было бы повествование, составленное из отмеченных страниц? Но не открываю. Возможно, думаю я, когда ночь становится действительно слишком длинной, я не открываю их потому, что история бы рассказала, что она уже закончена и что действительно нельзя добавлять новых закладок. Что и читать ее не имело смысла. Потому что все уже произошло. И потому я только смотрю на выглядывающие из книжки кончики закладок и думаю.