Выйдя замуж, Ксения продолжала встречаться с Катериной. В час смерти Бориса они, утомленные любовью, лежали на ковре среди раскрытых учебников Анатолия Макаренко и Яна Амоса Каменского.

...В тот день после работы Борис зашел с бутылкой коньяка к сослуживцу Володе. Зашел, потому что терпеть не мог сидеть дома один – Ксения утром предупредила, что придет поздно, так как собирается допоздна побыть у Катерины, позаниматься перед завтрашним экзаменом по педагогике.

Не успели они расположиться за столом, как пришла Юлия, подруга Оксаны. Когда с коньяком, домашним борщом и пельменями из кулинарии было покончено, Борису вручили гитару – гостья недурно пела. Потом сходили за шампанским. Выпив пару бокалов, Юлия предложила танцевать. В половине одиннадцатого она, раскрасневшаяся, сидела на коленях у обнимавшего ее Бориса, и, смеясь, нашептывала что-то на ухо.

Володю это покоробило: Юлия ему нравилась. И он, криво усмехаясь, сказал другу:

– А ты не боишься, что и Ксения сидит сейчас у кого-нибудь на коленях? Жена такого донжуана тоже должна быть не промах...

– Она у Катерины сейчас сидит на коленях, – поняв, что муж ревнует Юлию, не удержалась Оксана.

Борис, поморгав несколько секунд, встал, пошел в прихожую. Вернулся с пистолетом. Подумав, нацелился в Оксану. Та отшатнулась, и пули полетели в Володю.

Если бы женщины заголосили сразу, Борис бы, наверное, не застрелился. Его убила мертвая тишина.

В ходе судебного разбирательства связь Ксении с Катериной вскрылась. Та перестала узнавать подругу. По городу поползли слухи. "Двух мужиков стерва, в гроб свела". Ксении пришлось бросить институт и уехать. Подругу она возненавидела именно с тех пор.

– Да, вот, есть такая работа, из головы придумывать, – засмущался Чернов.

– И что ты там еще придумал?

– Да ничего... Пока ничего. Расскажи подробнее, как сошлась с Глебом.

– Просто сошлась. После смерти Бориса в буквальном смысле ходила сама не своя. Даже на госэкзамены не пошла. И еще... Ты не знаешь... Ну, в общем, через день после похорон выяснилось, что я беременна...

Чернов осел в кресле. По понятным причинам он предосудительно относился к абортам. Сострадание, смешанное с неприязнью к житейской практичности, смяло его душу.

– И ты сделала аборт... – произнес он, попытавшись сделать взгляд равнодушным.

– А что в этом такого?

– Ничего. Если бы я был женщиной, я, наверное, оставил бы ребенка от любимого человека... Но я тебя не виню. В двадцать шесть оставаться с ребенком на руках...

– Да, с ребенком и без бабушек и дедушек... В общем, я сделала аборт и в то же день уехала, куда глаза глядят. В конце концов, устроилась учительницей младших классов в одном таежном городке. Через неделю дали комнату в семейном общежитии, и мне надо было подписать бумаги у одного большого человека. На работе он бывал редко, и я поехала к нему. Там и познакомилась с Глебом, его сыном. Поговорили с полчаса...

– В его комнате? – насупился Чернов. Он ревновал.

– Нет, в гостиной. Когда я собралась уходить, Глеб пригласил меня в молодежное кафе.

– Вот так? И ты согласилась?

– Да. А что тут такого? В городе я никого не знала, одна-одинешенька, а он был такой настырный...

– Настырный...

– Я знаю, о чем ты подумал. Что он затащил меня в постель.

– Я бы постарался...

– Не было этого. И не надейся.

– Не было, так не было. Ну а как вы дошли до венца?

– Глеб учился в Новосибирске. После нашего знакомства учебу забросил, стал приезжать каждую неделю. И однажды мне позвонила его мать. И сказала, плачущим голосом: "Нам с тобой надо что-то делать, чтобы он... чтобы он мог нормально учиться". И пригласила меня в гости. Вечером приехал Глеб. Он собрал всех в гостиной и сделал мне предложение. Я вспомнила Бориса... Вспомнила, как он просил моей руки, как рассыпал передо мной охапку огромных красных тюльпанов, вспомнила и... и покачала головой. Однако Глеб продолжал настаивать, хватал за руки, и я, в конце концов, согласилась...

– Пожалела? Точно так же, как Черную Маску?

– Да, наверное.

– Пожалела и прожила в нелюбви пятнадцать лет... И он жил с тобой пятнадцать лет, жил, зная, что ты не любишь. Это такая мука, жить с человеком, который не любит.

– Я же говорила, что после смерти Бориса, я как бы выгорела изнутри. Говорила, поступала автоматически... А он так просил... На коленях умолял.

– Все это понятно, но объясни, как ты могла упрекать Глеба в невнимательности, в отсутствие любовного пыла, в скупости и прочее? Ты говоришь человеку, человеку, с которым спишь, говоришь, повторяешь, что не любишь и требуешь от него участия, нежности, ласки? Денег на дорогие шмотки, наконец? О, господи, как я его понимаю!

– Все люди требуют от других то, что сами дать не могут...

– Послушай, ты ведь не только не любила Глеба, ты ведь ненавидела его? – не мог Чернов остановиться, невзирая на неприязнь, засветившуюся в глазах Ксении. – Ты ведь не раз подчеркивала, что испытываешь определенные негативные чувства к старшему сыну, сыну, внешне и внутренне похожему на мужа?

– Да, он такой же, как отец... Ведет себя так же, думает так же. И смотрит исподлобья, как он. Мне иногда кажется, что в нем сидит Глеб... Его дух, его ненависть ко мне...

– Понимаю... Значит, ты чувствуешь вину...

– Ты ничего не знаешь! – выпрямившись, засверкала глазами Ксения. – Он был дурак, понимаешь, дурак! Ты не знаешь, как он мучил меня своей ревностью! Однажды улетел в Ленинград по своим делам. А утром следующего дня открывается дверь, он влетает и наотмашь бьет меня по лицу. Оказывается, он звонил из Питера матери, и та сказала, что... что Андрей, его брат, ночевал у меня...

– Он тебя бил!? – расстроился Чернов.

– Нет. В тот день он распустил руки первый и последний раз...

– Остудила, небось, чугунной сковородой?

– Нет, просто сказала, что если он меня ударит еще хотя бы раз, то я заберу детей и уйду. Он поверил.

– А ты... ты в самом деле спала с Андреем?

– И ты туда же!

Они помолчали, глядя в стол. Когда пауза стала неприлично емкой, Чернов придумал спросить:

– Слушай, ты привела достаточно пошлый пример ревности. Но почему ты его назвала дураком? Да еще так убежденно?

– Дурак, он и есть дурак, – поморщилась Ксения.

– Извини, я тоже ревнивый, значит, и я – дурак?

– Ты ничего не знаешь...

– Чего я не знаю?

– Ну, вот, например, когда к нам приходили гости, хоть его отец, он залазил в ванну мыться и сидел там, пока все не уходили... Два, три часа сидел, плескался.

– Вот это фишка по теме. Очень похоже на шизофрению. Шизофреники любят замыкаться. В ванных комнатах, в шкафах, под кроватями. Еще один примерчик, пожалуйста.

– Однажды к нам должен был прийти риэлтер, – улыбнулась чему-то Ксения. – Мы хотели поменять квартиру на большую. И, вообрази, перед его приходом Глеб мне сказал, совершенно серьезно сказал...

Женщина замолкла в нерешительности.

– Что сказал?

– "Залезу-ка я в шкаф, посмотрю, послушаю". Он был уверен, что риэлтер, увидев, что в доме больше никого нет, примется меня окучивать. И я, не смогу ему отказать, даже в присутствие мужа.

– Клинический случай... И что, залез он в шкаф?

– Залез и сидел в нем целый час. Представляешь, что со мной все это время творилось?

– Клинический случай шизопаранойи. В психиатрии все это называется синдромом Отелло. Есть еще что-нибудь для букета? То есть для истории болезни?

– Есть... Магазин наш стоял напротив дома через площадь. Так он целыми днями напролет стоял у окна и высматривал в бинокль, кто из моих знакомых заходит в магазин и сколько времени там проводит. И потом выговаривал, что Гриша Краштопенко пробыл у меня семнадцать минут, а Пахлай – целых двадцать одну.

– Да уж... Получается, что ты была у него под "колпаком". Как же он тогда не накрыл вас с Черной Маской?