- Справка! - зло сказал отец и, нагнувшись, кряхтя, стал подбирать с пола рассыпавшиеся гильзы. - К черту эту справку!
- Все-таки я не понимаю. Неужели ее не признали?
- Нет! - Отец коротко хохотнул. - Не признали. И знаешь почему? Я ее из кармана даже не вынул. Этот болван Саломатин первый выложил свои справки и заключения. И температура у него выше, чем нужно, и давление у него ниже, и печень у него расширена, и сосуды сужены. И главное, все это в конторе ему нипочем, а около шахты его сразу кондрашка хватит, как только он ее в первый раз издали увидит!.. Я тут же и руку из кармана поскорее выдернул. Не-ет, я, брат, не Саломатин! Как только Иванушкин меня назвал, я сразу: "Что ж, говорю, куда нужней, туда и посылайте, вам сверху видней!" Он, вижу, даже оторопел слегка. Потом мне руку молча пожал... Ты понимаешь, Настя, сейчас нельзя. Это все равно что против течения плыть: потонешь, как Ермак в Иртыше в полном вооружении... Пройдет годик, вот тогда поглядим. В индивидуальном порядке многое можно сделать... Поедем, а там видно будет...
- Конечно, хлопотно, и квартиру жалко, - сказала мама. - Хорошая больно квартира. Да разве в квартире вся жизнь?.. А так я даже рада, честное слово, рада...
Отец неопределенно хмыкнул, встряхнул коробку, чтоб улеглись папиросы, и ушел вместе с мамой. Лева вылез из-под шкуры и отпихнул медвежью морду ногой. Таким смешным и глупым показалось ему все, что он придумывал с этим медведем!..
День отъезда быстро приближался.
Резали на дорогу кур.
Кузькина казнь назначалась уже дважды, но он не дался, один раз запрятавшись под сарай, а другой раз залетев на дерево.
Накануне самого дня отъезда, когда в доме не осталось ничего не тронутого, кроме одного стола и постелей, на полу валялась солома, которую никто не подметал, и пахло свежим деревом от упаковочных ящиков, Лева, слонявшийся как чужой по опустевшим комнатам, улучил момент, подманил строптивого Кузьку и, разом схватив его обеими руками, с силой сунул себе под полу куртки.
Кузька клевался и скреб лапами, а Лева изо всех сил придавливал его локтем, у всех на виду неторопливой походкой проходя через двор.
- Сиди тихо, дурак!.. - шептал он сквозь зубы. - Тихо, тебе говорят! Его же, дурака, спасают, а он дрыгается...
Сенька и Юрка дожидались на улице. Все втроем они побежали к Вальке Конькову. Ребята то и дело по дороге заглядывали Леве под полу, не задохся ли петух. Кузька был жив и полон сил настолько, что, едва ему приоткрывали голову, начинал брыкаться и старался клюнуть кого-нибудь в руку.
Валька, хмурый парень лет двенадцати, самый старший из всей компании, отворил им калитку. "Принесли?" - спросил он коротко и, привязав Кузьку за ногу, пустил в дровяной сарай.
Было условлено, что он продержит его у себя до отъезда Подрезовых из города, а потом отнесет вдове Мелентьихе и скажет, что Ефим Ефимыч, уезжая, оставил ей в подарок петуха. Отнести раньше было рискованно: Мeлентьиха могла, чего доброго, прийти благодарить, и получился бы конфуз.
Когда наступил самый отъезд, Лева уже не грустил, не думал, не чувствовал ничего. Он был ошеломлен, целиком подавлен суматохой, происходившей во дворе и в доме. На грузовик навалили ящики с багажом. Отец нервным голосом кричал по телефону из пустой комнаты насчет легковой машины. Пять кур, зажаренных на дорогу, не успели остынуть и проветривались на подоконнике, прежде чем быть завернутыми в бумагу. Было странно, что дом весь стоит пустой, а кухня жарко натоплена и там пахнет жареным, как будто сейчас придут гости и все сядут обедать.
Чувствуя себя никому не нужным человеком, Лева, давным-давно одетый, застегнутый на все пуговицы и в калошах, несмотря на то что было сухо, стоял в сторонке, наблюдая за укладкой вещей на машину.
Он сам тщательно привязал Полкашке красивый новый шнурок к ошейнику, и тот сидел, присмиревший, у самых его ног, с напряженным вниманием поводя смышленой мордой, следя за тем, как чужие люди растаскивают охраняемый им дом.
Изредка он начинал скулить, заглядывал Леве в глаза и теребил его лапами: дескать, что ж мы тут сидим? Давай что-нибудь делать! Хоть полаем, попугаем этих, которые вломились в наш дом. Лева его поглаживал, и Полкашка, понимая, что надо все это перетерпеть, переминался, вздыхал и снова усаживался на место, стараясь не скулить вслух.
О Леве, кажется, совсем позабыли, а грузовик уже готовился уезжать на станцию. Наконец Лева подошел поближе и спросил:
- Папа, можно нам с Полканом поехать на грузовике?
Отец, возбужденный, вспотевший от криков: "Заноси, заноси!", "На попа его ставь!", "Этого не кантуй, ребята!" - причем Лева отлично видел, что и без отцовских криков все заносят, где надо, и "ставят на попа", и не думают кантовать, - отец заметил наконец Леву, подумал и сказал:
- Правильно, поезжай, будешь там за вещами приглядывать... А куда ты Полкана тащишь? Привяжи его здесь.
- Я без Полкана не поеду! - сказал Лева тихо, чувствуя, что у него замирает под ложечкой.
- Не суйся, пожалуйста, в мои распоряжения. Мы действуем организованно. Ты едешь с грузовиком, стережешь вещи у багажной конторы. Ясно? Мы с мамой приедем позже на "Победе" с легкими вещами и привезем Полкашу. Понял? Выполняй. Где у нас дисциплина, а, брат?
- Я поеду, - с тоской сказал Лева. - Только надо заранее на Полкана билет взять.
Грузчики засмеялись, а отец покачал головой.
- Надо отдельное купе Полкашке! - весело сказал знакомый шофер Терентьев. - Залезай, малый, наверх! Поехали!..
До прихода поезда оставалось немного больше часа. Потом немного меньше часа, потом чуть больше получаса, а затем время побежало вдруг очень быстро, и уже дежурный вышел на платформу, зевнул и сказал: "Сорок восьмой уже вышел, будет через двенадцать минут". Всего двенадцать минут, а Лева все еще был один на станции и то ходил смотреть на часы, то выбегал на крыльцо, посмотреть, не покажется ли машина из города. Делать ему было совершенно нечего, даже ящики, привезенные на грузовике, давно уже куда-то унесли.
Больше всего его волновала мысль, что надо будет покупать собачий билет для Полкана, а около кассы стоят, столпившись, человек десять, и папа может не успеть взять билет. А может, Полкашку посадят одного в товарный вагон, где будут одни ящики и чужие люди, и он будет там тосковать один и думать, что его предали и бросили?
