Верша – это сплетённая из ивовых прутьев круглая продолговатая корзина с воронкообразным входом, с завязываемой верёвкой хвостовой частью (развязав верёвку, рыбаки высыпают на землю улов). Обе обнаруженные на чердаке амбара Лучкиных верши от долгого хранения в сухом месте стали ломкими, хрупкими, при неаккуратном обращении готовыми рассыпаться в прах. С предельной осторожностью мы очистили верши от мусора, набившегося в них за годы чердачного забвения.

Применяя всевозможные уловки, чтобы не раскрыть тайного замысла ночной рыбалки, раздобыли необходимое – соль, спички, хлеб, дюжину увесистых картофелин. В сумерках приступили к исполнению задуманного. На перекате решили выложить запруду из речного камня: в ней, по нашему плану, следовало оставить два прорана под верши. Трудились в поте лица – выкладывать преграду из придонных осклизлых камней размерами побольше, ибо стремительный поток воды на перекате булыжники величиной с кулак с лёгкостью катит вдоль пологого наклонного участка русла, оказалось не простым делом. Азарт в то время, как мы, стоя по колено в воде, всё это проделывали, владел нами такой, какого до этого рыбачьего вечера и не знали. Устроив в двух проранах рыбные ловушки, по крутому глинистому откосу взобрались наверх – на травянистую луговину, у края которой устроен был бивак для ночлега. Лежали здесь шерстяные свитеры и ватные телогрейки, загодя приготовленные дровишки, береста для розжига костра, съестные припасы. Крышей, огромной, иссиня-чёрной, украшенной мириадами звёзд, решили считать небо над нами. Занялись костром, полагая, что станем выяснять, велик ли навал окуней, плотвы, голавлей, линей, краснопёрок, ближе к утру, как только на востоке зардеет заря. Когда запылал костёр, переоделись в сухое. Стали поглядывать вниз, туда, где с утробным ворчанием и плеском переливалась через нашу запруду вода. Почему-то мы уверили себя в том, что вода дырочку найдёт, а вот рыба в эту дырочку не протиснется. Воображение разыгралось ещё как! Полагали два завзятых рыбака с Почтовой, что вся, какая есть в реке рыба, непременно двинется к проранам, а там – наши верши.

Горел скромный костерок – не хотели мы, мальчики, которым только-только исполнилось десять лет, привлекать особое внимание к себе, в том числе пожарных. Каланча, дозорная вышка лопасненской пожарной части, возвышалась над одноэтажным массивом строений Почтовой и Московской улиц. Дежурившему на каланче дозорному пылающий в ночи большой костёр непременно показался бы подозрительным явлением. В общем, мы были мальчишками сообразительными и отправились на ночную рыбалку не озорства ради, а чтобы испытать чувство, о котором поведал Тургенев в «Бежином луге». Этот рассказ на уроке читала нам учительница Мария Архиповна.

Как только костёр прогорел, стали бросать в огнедышащую массу углей и золы картофелины, присыпая их искрящимися остатками, закраинами кострища. Чтобы не упустить огня набросали на дышащие жаром угли сучья, прошлогоднюю полынь, всё, что удалось собрать в ближайшей округе. Костёр заново взялся, ослепляя нас; от его полыхания не видно было ничего уже в нескольких метрах от бивака.

Сучья, сгорев, прикрыли новой порцией золы и краснеющих в ночи углей картошку. Улёгшись на ватники у догорающего костра, стали вслух мечтать о большом улове. Реку накрыл молочного цвета густой туман, и оттого всякие звуки с воды, приглушённые им, возбуждали в наших сердцах мальчишеские грёзы.

А тут в наступившей ночной тишине подал голос одинокий соловей. Дни клонились к середине июня, и ему пора бы уже обзавестись подругой, а он, бедолага, всё поёт любовные песни. Свистнет соловей как-то робко, заискивающе, помолчит.

И вдруг, осмелев, пошёл дробить устоявшийся, густой, с туманцем, воздух трелями, красивыми, затейливыми пассажами. На жалобной, ласково-печальной ноте голос соловья смолк. До будущей весны, наверное.

Короткий антракт. Слышно только приглушённое туманом журчание-говор воды на устроенной нами плотине. Чу! На том берегу будто тележный скрип с подергиванием.

– Коростель продирается сквозь густой травостой; можно подумать, кого потерял в темноте, ищет – не найдёт никак.

– А это? Слышишь, звуки, душераздирающе-отрывистые. Кто это там пищит?

– Сова… Добычу свою, мышей, так пугает, летит, пищит, мышка замерла на месте от страха. А сова в темноте всё и всех видит, да ещё как видит. А летает она совершенно неслышно. У неё мягкое, рыхлое оперение – никакого свиста крыл. Перемещается в ночи бесшумно. Голова у неё большая, круглая, глазницы в перьях. Сущий дьявол.

– Сколько ты знаешь, Генка! Откуда?

– Мне сосед-охотник дядя Вася Марасанов про сову рассказывал.

Звёзды, усеявшие от края до края небосвод, завораживали, вынуждали думать, говорить о беспредельности Вселенной.

Генка, восстав над костром в позе недоумевающего, вопрошающего, жаждущего истины, бросает слова с такой значительной интонацией, словно предвидит эффект вспышки, почти мгновенного возгорания, падающих на пламенеющие угли сухих берёзовых лучин.

– Как так можно? По радио Лемешев поёт:

«Всю-то я вселенную проехал…»

На лошадях, в телеге проехал, что ли? – смеётся Генка.

– А почему не в телеге? Если он раньше ямщиком был, помнишь, он пел: «Когда я на почте служил ямщиком», – обязательно и по Вселенной на лошадях будет скакать!

– В аэросанях способней… Пропеллер тянет вперёд и обдувает заодно. В кино показывали, как по глубокому снегу на Севере ездят на аэросанях.

– Думаю, во Вселенной на дорогах полно звёздной пыли. Так же, как после метели. Звёздные заструги, понимаешь?

– Ты что? Там дорог и в помине нет! Простор – катись в любую сторону.

– Вот бы прокатиться! Летишь с ветерком по звёздным застругам, а тебя потрясывает. Хорошо!

– Надо же, в фантастику ударились. К звёздам даже самолёт Чкалова не пробьётся. Только на ракете можно домчаться. Да и то за сто лет – так далеко.

Настроение поднялось. Мною овладел восторг, его надо было как-то выразить. Я принялся декламировать, точнее выкрикнул всем известную строчку Пушкина:

– Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы.

– Как дальше?

– Где, может быть, родились вы или блистали, мой читатель…

Знаешь, мне Онегин не по душе… Мне ближе Татьяна.

Генка с мечтательным выражением, глядя в глубь Вселенной, заговорил стихами.

Смотри! Звёзд на небе не стало – прямо по Пушкину.

– Ну, ты даёшь, Генка!

– У нас в доме на этажерке старинное, здорово потрёпанное, издание «Евгения Онегина» – хочу выучить наизусть как можно больше. Отец вычитал где-то, что «Евгения Онегина» знают наизусть от строчки первой до последней десять тысяч человек.

– Дашь почитать «Онегина»? На дом дашь?

– Дам… С возвратом, – великодушно пообещал Генка.

Оба смолкли – на целую минуту задумались.

– На ракете к звёздам … Когда это ещё будет?

– Скоро. Очень скоро. Циолковский придумал звёздный корабль: построят и полетят.

– Мне мама после церкви объясняла: «Небо – терем Божий, а звёзды окна, оттуда ангелы смотрят».

– Сказки это.

– Поживём, увидим, что сказки, а что быль.

– А Лемешев, слышь, Юрка, уже всю Вселенную проехал.

– Картошку пора из золы доставать!