— Дать образование детям, чтобы они могли ухватиться за длинный конец веревки вместо короткого, — сказал индус оскалив зубы.

— Нет, куда уж нам, — мрачно заметил Брюит. — Я тяну за короткий конец, и мои дети обречены на то же самое, и их дети тоже.

— Пока не лопнет существующий строй, — вставил Аарон.

— Или пока не лопнет веревка, — поправил Брюит.

— А тогда что будет? — спросила хозяйка.

— Все мы хлопнемся на свои зады, — шутливо разрешил задачу Кирк.

Общий смех прервал разговор.

— А я скажу про вас, мужчин, — возобновила спор хозяйка, — что все вы ведете узкую, эгоистическую политику: вместо того, чтобы думать о детях, думать об улучшении условий существования…

— Мы вцепились в свой конец веревки, как истинное отродье британского бульдога, — закончил за нее Брюит.

Опять все засмеялись.

— Да, и мало чем умнее псов, грызущихся из-за кости, — сказала миссис Хоузелей.

— А по-вашему, мы должны были бы дать другой стороне убежать вместе с костью, дружелюбно виляя хвостом и облизываясь им вслед? — ответил Брюит.

— Конечно, нет. Но все, что ни делаешь, можно делать с умом. Суть в том, как вы распоряжаетесь своими деньгами, когда их получаете.

— Деньги только проходят через наши карманы, а получают их на самом деле наши жены, — согласно заключили все собеседники.

— А кому же и распоряжаться деньгами, как не женщинам? — продолжала наступление трактирщица. — Ведь им приходится заботиться обо всем. А вы только и умеете сорить ими без толку в трактире.

— Да, женщины не умеют сорить деньгами, даже если бы захотели, — заключил Аарон.

Разговор закончился. Наступило продолжительное молчание. Мужчины, оторвавшиеся ради беседы от стаканов, спешили утолить жажду крепким виски. Хозяйка предоставила их самим себе. Она и свой стакан наполнила ликером с содовой водой и пила из него медленными глотками, подсев поближе к Сиссону. Ее близость окутывала его приятной волнующей теплотой. Он любил понежиться, как кот, возле сильного женского тела. Он чувствовал, что сегодня она расположена к нему очень благосклонно: он улавливал незримые токи, шедшие от нее к нему. То и дело откладывая свое вязанье на лавку, где он сидел, она вновь бралась за него, как бы невзначай прикасаясь пальцами к бедру Аарона, и тогда легкая электрическая искра пробегала по его телу.

Тем не менее он не испытывал удовольствия и чувства покоя. Он принес с собой какое-то раздражение и беспокойство, которые не поддавались смягчающему действию виски и трактирщицы. Состояние это было привычно ему; он знал в себе, как тайную болезнь, эту непокорную, подымавшуюся иногда в душе беспричинную раздражительность и враждебность ко всему, что его окружает, и непонятный прилив упорной замкнутости. В эти минуты ему бывали нужны женщины и виски; и еще музыка. Но в последнее время и эти средства перестали помогать. Что-то происходило в нем, перед чем оказывались бессильными и женщины, и виски, и даже музыка. Иной раз во время исполнения любимых его музыкальных вещей, его настроение заползало к нему в душу, как злой черный пес, который непрестанно рычит и не укрощается никакой лаской. От сознания его присутствия Сиссону становилось не по себе. Он рад был бы освободиться от этого состояния одержимости и вновь почувствовать себя добродушным, приветливо ко всем расположенным человеком. Но при одной мысли об этом черный пес ощетинивался и показывал зубы.

Тем не менее он старался держать зверя на привязи и величайшим усилием воли боролся с ним.

Обычно он с удовольствием потягивал виски и наслаждался близостью трактирщицы, благосклонно принимая знаки ее расположения. Но сегодня он не поддавался власти ее чар. В его глаза было вставлено невидимое, дьявольски холодное стекло, лишавшее очарования все, что сквозь него преломлялось, и опасность любовного состязания с этой женщиной, обычно пришпоривавшая его чувственность, теперь не возбуждала его. Его стали раздражать эти уловки кокетливой женской хитрости. Очевидно, он раньше слишком часто ходил к ней. К ней и к другим женщинам. Прощай, игра любви! И виски, настраивающий к ней. Видно, он однажды без меры опился и виски, и любовью и потому сегодня безучастно ходил по берегу расстилавшегося перед ним моря вина и любви.

Одна половина его существа скорбела о том, что он не может заставить себя с головою нырнуть в эти заманчивые для смертного волны, ничто не было бы для него так желательно, как дать своему сознанию утонуть в темной пучине страстей… Увы, это было невозможно!.. Холод сковал его сердце. Ему вспомнилась ясная любовь первых лет его брачной жизни, но это лишь усилило в нем внутреннее сопротивление всему окружающему.

Он вдруг осознал, с какой остротой поднялась в нем сейчас враждебность к трактирщице и всей этой кабацкой обстановке. Холодное, дьявольски-ясное сознание легло как бы вторым слоем на его опьяневший от виски мозг.

— В вашей Индии, вероятно, творятся такие же прелести? — вдруг спросил он доктора.

Индус внимательно посмотрел на Аарона и, помедлив, ответил:

— Пожалуй, что и похуже.

— Хуже? — воскликнул Аарон. — Неужели это возможно?

— Конечно. И именно потому, что у народов Индии больше досуга от забот, чем у населения Англии. Они ни за что не несут ответственности. Вся ответственность лежит на британском правительстве. И народу нечего делать, как только заниматься каждому своим дельцем, да еще, пожалуй, разговаривать о национальном самоуправлении для препровождения времени.

— Но ведь им надо зарабатывать себе на жизнь, — сказал Аарон.

— Разумеется, — ответил доктор, проживший уже несколько лет среди английских шахтеров и привыкший к общению с ними.

— Они должны зарабатывать себе на жизнь, и больше ничего. Вот почему британское правительство для них худшая вещь на свете. И не потому, чтобы оно было плохим правительством. На самом деле надо признать, что вовсе оно не плохо. Даже напротив — это хорошее правительство. И в Индии знают, что оно гораздо лучше, чем то правительство, которое они сами могли бы создать для себя. Но именно потому-то оно так для них и плохо!

— Если это хорошее правительство, доктор, как же оно может быть таким плохим для народа? — спросила миссис Хоузелей.

Глаза доктора впились острым взглядом в Аарона, и, точно наблюдая за ним, он ответил, не глядя на трактирщицу:

— Народам Индии безразлично, приносит им ваше правительство пользу или вред. Они знают, что, если бы они управляли собой сами, они причинили бы себе гораздо больше вреда. Вероятно, они произвели бы величайшую смуту, и дело кончилось бы взаимной резней. Но это не имеет никакого значения, даже если бы в результате этой резни была перебита половина населения, — лишь бы они сделали это сами, по собственной инициативе и за собственной ответственностью.

Кончив говорить, он опять вонзил в глаза Аарона свой бархатно-черный взгляд и не постарался даже скрыть насмешки, которая скривила ему губы.

— Я думаю, что, напротив, это имеет очень большое значение, — сказала ему хозяйка. — Вашим индусам лучше не править своей страной.

По некоторым причинам она начинала сердиться на доктора. Но маленький смуглый индус еще раз наполнил свой стакан и опять усмехнулся.

— Да, какая разница, правят ли они собою сами или нет? Ведь так или иначе, они проживут только до смерти, — рассеянно вставил Аарон Сиссон. Он чему-то улыбался, очевидно, думая о чем-то своем, и только краем уха слушая доктора. Но выражения «британское правительство», и «польза и вред для народа» в устах индуса почему-то раздражали его.

Доктор на мгновение смутился, но быстро оправился и ответил:

— Очень большая разница. Всякий народ должен сам нести ответственность за свою судьбу. Как может народ руководить совершенно другой расой, которая исторически старше его и вовсе не состоит из одних малых детей.

Трактирщица посмотрела на часы.

— Десять минут осталось, господа, — холодно объявила она. Ей было ясно, что Аарон потерян ею на эту ночь.