В душе Аарона происходила борьба. Он чувствовал, что поставлен перед необходимостью выбора. Дело шло, конечно, не о выборе между жизнью и смертью, но все же об очень серьезном внутреннем шаге: о выборе между своей собственной дороге в мире и привязанностью к непостоянному, но всегда уверенному в себе Лилли. Выбор… — но может ли быть речь о выборе в данном случае? Что может дать ему мир? Музыкальную карьеру и успех в ней, если он захочет, — и ничего больше. Аарон хорошо знал, что достаточно ему смириться и сделать кое-какие уступки вкусам широкой публики, как она создаст ему успех и обеспечит деньги. Но ведь для этого надо слишком многим поступиться… И если уж все равно поступаться собой, то не лучше ли сблизиться этой ценой со столь привлекательным, несмотря ни на что, человеком, как Лилли, чем склониться перед звериным ликом публики-толпы. Да, Аарон готов подчиниться, но только не женщине, не идее и не толпе. Если надо наложить цепи на свою независимость и подчинить себя чему-то помимо собственной воли, то он готов лучше подчиниться своенравной и столь непохожей на других личности Лилли, чем кому бы то ни было другому. Аарон должен был сознаться себе, что этот странный человек имеет над ним какую-то неизъяснимую, но несомненную власть.

В то время, как Аарон лежал так, взвешивая представлявшиеся ему возможности, ища выхода из того тупика, в котором он себя так ясно почувствовал после взрыва бомбы, и утешая свое сердце горькой усладой воображаемой покорности своему герою, — этот герой постучался к нему в дверь и вошел в комнату.

— Я пришел спросить, — сказал он вместо приветствия, — не захотите ли вы прогуляться со мною за город: сегодня такой прелестный день. Я боялся, что вы уже давно убежали на волю. А вы до сих пор валяетесь в постели, как женщина, которая собирается родить. Вы здоровы?

— Да, вполне здоров, — ответил Аарон.

— Горюете о своей флейте? Бросьте! Найдется другая. Вставайте-ка скорей!

Лилли отошел к окну и стал глядеть на реку.

— Мы уезжаем в четверг, — неожиданно сказал он, после недолгого молчания.

— Куда? — вздрогнув, спросил Аарон.

— В Неаполь. Мы наняли там небольшой домик на зиму, в деревне, неподалеку от Сорренто. Мне надо засесть за работу: ведь зима надвигается. Я рад возможности забыть все и всех и жить самым ограниченным кругом впечатлений. Чего ради гоняться за жизнью, когда она в нас самих; по крайней мере, иллюзия её.

Аарону стало как-то не по себе.

— Долго ли вы намерены прожить там? — спросил он.

— Нет, только зиму, не дольше. Я бродяга по крови, перелетная птица. Мне нужна перемена мест. Полагаете ли вы, что кукушка, когда она зимует в Африке, все та же самая птица, как и тогда, когда она кукует весною в Англии? Я думаю, что ей и самой с трудом верится, что она то же самое существо. Так и я. Я знаю, что должен перемещаться то на север, то на юг. Такова моя природа. Не могут же все люди иметь совершенно одинаковые потребности.

Аарон помолчал. Глубокое разочарование овладело им.

— Эту зиму вы собираетесь провести один?

— Хотел бы прожить ее в тесном одиночестве с Тэнни. Но кругом всегда вьется столько людей…

— А на будущий год какие у вас планы?

— Не знаю… Может быть, удастся уехать куда-нибудь в далекие страны. Мне хочется испытать какой-нибудь совсем новый образ жизни. Какой-то период жизни во мне закончился, и было бы нелепо искать его продолжения. Я презираю всех этих искателей и ненавижу всякого рода искания.

— Вы говорите о тех, кто старается обрести новую религию? — несколько насмешливо спросил Аарон.

— Да о тех, кто ищет религию или любовь, — одним словом, всего того, что стало болезнью человечества.

— Не-не знаю, — протянул Аарон. — Быть может, напротив, отсутствие любви и религии нужно считать болезнью.

— Но большинство людей не найдет в этом никакого смысла. Им нужно видеть перед собою цель и награду.

Лилли желчно рассмеялся. Аарон тем временем успел одеться, они вдвоем вышли на улицу, сели в трамвай и поехали за город.

Спустя час оба друга сидели на осеннем солнышке возле маленького трактирчика и пили красное вино. Был полдень. На стройной колокольне на противоположном берегу звонко и протяжно пробили часы. Была самая драгоценная пора дня, час полуденного покоя, когда мир и чувство взаимного единения опускаются на человека и природу.

Аарон взглянул на Лилли и увидел в его глазах то же странное, как бы отсутствующее выражение, какое бывает у отдыхающего животного, когда оно лежа жует свою жвачку и ощущает себя совершенно слитно со всем окружающим. Это выражение не похоже на выражение счастья — в нем светится нечто другое: бодрое наслаждение покоем и удовлетворенное ощущение своей значимости. То же бывает и у собаки, когда она растянется на солнце, зажмурив один глаз и мигая другим; вы прочтете в нем не пассивность, а напряженное, внутренне-деятельное упоение тем, что она являет собою средоточие некоего собственного, только ей присущего мира.

Так они просидели, — почти пролежали под деревьями, — часа полтора. Затем Лилли попросил принести счет, заплатил, и они пошли дальше.

— Как вы думаете, — что буду я делать нынешней зимой? — спросил Аарон.

— А что вы хотели бы делать?

— Этого-то именно я и не знаю.

— Но чего же вам хочется? Я хочу сказать, — есть ли что-нибудь, что толкает вас изнутри, и куда именно?

— Нет. Я знаю только, что не могу ничего не делать.

— Чувствуете ли вы себя способным к какому-нибудь постоянному занятию, вроде службы?

— До сих пор мне не удалось найти такого занятия, которое могло бы стать для меня постоянным.

— Почему?

— Таковы мои природные свойства.

— Так вы тоже искатель? И в вас, значит, сидит некое «божественное стремление»…

— Не знаю. Но во всяком случае уверен, что то стремление, которое во мне сидит, происхождения скорее бесовского. Не вижу в нем ничего божественного, — засмеялся Аарон.

— Допустим. Это вещи второстепенные. А вот что важно. В мире существует только два источника мощных жизненных устремлений… Вы верите тому, что я говорю?

— Почем я знаю, — все тем же недобрым смехом засмеялся Аарон. — А вам хочется, чтобы я верил?

— Мне это безразлично. Я хотел бы, чтобы вы мне верили только ради вас самих.

— Хорошо. Продолжайте.

— Итак, существует только два источника мощных жизненных стремлений: любовь и власть.

— Любовь и власть? — повторил Аарон. — Власть не кажется мне таким уж значительным стремлением.

— Вы так думаете потому, что не испытали ее. Но не будем пока спорить об этом. Скажите, какое стремление до сих пор руководило вами? Любовь?

— Не знаю, — замявшись, ответил Аарон.

— Вы не можете не знать этого. Ведь еще недавно вы совершили ряд поступков под влиянием определенных стремлений. Согласны вы с этим?

— Положим, — неохотно согласился Аарон.

— Хорошо. Так в чем же заключалось ваше устремление? Вы хотели добиться любви или положения в обществе?

— Того и другого.

— Верно. Того и другого. Так скажите же, чего вы ищете в любви? Женщину, которую вы могли бы любить и которая могла бы любить вас, и чтобы такое счастье тянулось до скончания века. Не так ли?

— Вам, кажется, известно, что я сбежал от такого счастья, какое вы описываете…

— Но теперь вы, кажется, научились понимать, что ничего другого в любви и не бывает!

Аарон взглянул на Лилли с явным желанием не принять этого вывода. Но Лилли добродушно засмеялся:

— Не притворяйтесь. Вы отлично знаете, что это так. Это одна из последних иллюзий, которую вы утратили, голубчик. Отлично. Что же дальше? Для вас наступает черед отправиться на поиски Бога. Не чувствуете ли вы потребности обзавестись таким Богом, которого можно подкупить своей любовью, а затем сблизиться и прожить с ним в полном блаженстве бессчетное число вечностей, бессмертий и всего прочего? Не это ли ваша затаенная мечта?

Аарон опять довольно враждебно взглянул на Лилли, но промолчал.