— Мамочка, потерпи, не двигайся, прошу тебя, — и мать неожиданно успокоилась. Затем её завернули в одеяло, в котором привезли, и подняли на лифте в реанимацию.
— Заходить в реанимацию нельзя, — сказали Наташе, и они с мужем остались на первом этаже. Через несколько минут им вернули одеяло и мягкий тряпичный комок, который недавно был сорочкой.
— Распишитесь, что ценных вещей при ней не было, и можете идти, — услышала она, отправляясь вслед за женщиной в белом халате.
— А у кого и когда можно узнать о её состоянии?
— У лечащего врача с восьми до половины девятого или после двенадцати, — ответила женщина, усаживаясь за стол.
Записав информацию и расписавшись в журнале, Наташа с мужем вышли на улицу. По пути к дому она позвонила по сотовому телефону младшей сестре и сыну и в смягчённых тонах, чтобы не напугать их, сообщила о случившемся.
Ночью Наташа уснуть не смогла. В восемь часов утра, отсчитывая минуты до этой ровной цифры, она набрала записанный на клочке бумаги номер телефона реанимации. Женский голос в трубке ответил, что её мама пришла в сознание, начала двигаться и говорить, и проходит дальнейшее обследование. Причина произошедшего не выяснена. Последовавший за этим вопрос показался Наташе странным.
— Скажите, что она за человек?
После непродолжительной паузы Наташа ответила:
— Прожила нелёгкую жизнь, много работала, без вредных привычек, строгая, волевая, с сильным характером, но отзывчивая и всегда готова прийти на помощь.
Наташа пыталась дать максимально объективную характеристику и одновременно понять суть вопроса. Может быть, мама категорически отказалась принимать какие-то лекарства? Она ими почти не пользовалась в повседневной жизни, не любила ходить в поликлиники и выстаивать в их многочисленных очередях. В молодые годы времени на себя не хватало, а теперь его было достаточно, но старые привычки сохранились. Если что-то болело, она ждала, пока пройдёт, простуду лечила своими испытанными средствами: малиновым вареньем, молоком с мёдом, горчичниками и травами, которыми когда-то лечила своих детей её мать. К счастью, болезни беспокоили её не слишком часто, словно чувствуя пренебрежительное отношение. А может быть, свежий воздух деревни, где прошло её детство, и физический труд на земле создали свой естественный запас прочности. Правда, в детстве в бедной многодетной семье она недоедала, но голоданием теперь даже лечатся современные люди, которые не знают, что такое настоящий голод.
После двенадцати часов можно было встретиться с лечащим врачом, и Наташа поехала в больницу.
— Попасть сразу в реанимацию — удел людей, которые не следят за своим здоровьем, — сказала ей молодая женщина в белом халате. — Ночью ваша мама вела себя неадекватно. Чтобы она не навредила себе, мы вынуждены были зафиксировать ее на кровати и сделать успокоительный укол.
Наташа взволновалась:
— Может быть, она испугалась, очнувшись ночью в незнакомом месте?
— Может быть. Медсестра сказала, что она обругала её матом.
Увидев на Наташином лице изумление, она добавила:
— Верить или нет, это ваше дело.
Наташа не знала, как выходят люди из комы, но хорошо знала нетерпимое отношение Татьяны Павловны к нецензурным словам. Ей показалось, что врач что-то путает и речь идёт о ком-то другом.
— Я хочу, чтобы вы поговорили с ней, — продолжила молодая женщина. — Вы лучше можете понять, не произошло ли с ней каких-либо психических отклонений. Мы недавно сделали ей УЗИ, до этого нельзя было есть, а она постоянно требовала, чтобы её покормили, и удивлялась, почему в больнице не кормят.
Наташа подумала, что УЗИ можно было сделать и пораньше, проснувшийся к жизни организм диктует свои естественные права, и в этом нет ничего необычного. Она вспомнила, мама однажды рассказывала ей, как в детстве после уроков шла в поле, чтобы отыскать остатки гнилой картошки и испечь из них блин, это было сразу после войны. Тогда она могла переносить голод, а сейчас, когда продуктов стало много, её натерпевшийся организм отказывался с ним мириться. Ещё одно воспоминание из рассказанного всплыло в памяти. Когда выходила из бессознательного состояния мамина свояченица, первое, что она попросила, — поесть. В сельской больнице на столе рядом с нею сразу же появились продукты, которые собрали сельчане. По совету местного врача ей дали выбрать то, что потребовал организм в тот момент. Это было одной из составляющих её излечения.
Молча набросив на плечи голубой синтетический халат, который ей дала врач, Наташа прошла в палату.
Мама лежала под простыней, у неё были скомканные волосы и отёкшее лицо. Татьяна Павловна смотрела на дочь открытыми живыми глазами, но выглядела такой жалкой, что у Наташи сжалось сердце. Наклонившись, она поцеловала её в щеку, а женщина заплакала в ответ. Наташа испугалась: она не помнила, чтобы видела её когда-нибудь плачущей. Наверное, это было давно, когда кто-то умер. Собственные проблемы мама никогда не оплакивала, а всегда искала и находила способ, как их решить.
На тумбочке стояли две тарелки: одна — с супом, другая — с остывшей кашей и котлетой. Девушка-медсестра при помощи специального механизма приподняла спинку кровати, и первое, чего Наташе захотелось, — накормить мать. Если она просила есть, значит, её мучило чувство голода, кроме всего прочего, что может мучить человека, очнувшегося ночью голым и связанным под одной простыней в незнакомом месте? Чуть поодаль стояла кровать, на которой с закрытыми глазами и массой присоединённых к нему проводков стонал старик. За тонкой перегородкой, доходившей до середины палаты, стояли ещё две такие же кровати, на которых, не подавая признаков жизни, неподвижно лежали другие люди. Напротив перегородки был стол медсестры.
Наташа кормила маму супом, как изголодавшегося ребёнка, и рассказывала, как она попала сюда. Татьяна Павловна остановила её:
— Посмотри, нет ли у меня пятен на щеках.
— Нет, — удивилась Наташа, — а почему ты это спрашиваешь?
— Ночью, когда я проснулась, — сказала Татьяна Павловна, — за столом никого не было. Ремни, которыми я была связана, давили, мне было трудно дышать. Я хотела позвать кого-нибудь на помощь, но могла только стонать и испугалась, что у меня отнялась речь. Потом в палату вошла молодая девушка-медсестра. Она приблизилась ко мне и сказала: «Чего ты орёшь, старая падла? Может, стакан водки выпила?» Я застонала сильнее. Выругавшись матом, она ударила меня ладонью по лицу. У меня разболелась голова, и загорелись щеки. Я промучилась до утра, пока не закончилось её дежурство.
В палату заглянула врач и, прервав Татьяну Павловну, позвала Наташу к выходу. Сменная девушка-медсестра подошла к её кровати.
— Я помогу вашей маме доесть. Не волнуйтесь, эту медсестру накажут, — сказала она Татьяне Павловне.
Наташа ещё не успела осознать информацию, кажущуюся ей невероятной. В этот момент главным для неё было то, что её мама вернулась к жизни и возвращалась в состояние нормально говорящего и двигающегося человека, и это вызывало в ней доверие к молодой женщине-врачу, которая к тому же позволила ей войти и поговорить с ней. У входа в реанимацию висело объявление «сотовые телефоны не приносить», с больными не было никакой связи, кроме как через лечащего врача. Уходя, Наташа сказала:
— Извините, если она вас чем-то обидела, но она в адекватном состоянии, и никаких психических отклонений у неё нет. Мы с сестрой никогда не слышали от неё ни одного нецензурного слова.
По пути домой Наташа приводила в порядок свои мысли. Она уже не сомневалась, что даже в бессознательном состоянии Татьяна Павловна не могла произнести чуждые ей слова. Кто-то и для чего-то пытался перенести их на неё. Она вспомнила, как недавно они ехали вместе в троллейбусе. В заднюю дверь вошла группа молодых парней и девушек, шумно расположившихся в конце салона. До Наташи доносились обрывки грязных фраз, сопровождавшихся громким смехом. Обернувшись, Наташа выразительно посмотрела в их сторону, но увидев бессмысленные раскрасневшиеся лица, сделать замечание не решилась и продолжала терпеливо молчать так же, как и все другие пассажиры троллейбуса. Вдруг Татьяна Павловна повернулась к бушующей толпе и возмущённо сказала:
