Маша рыла яму или Хемингуэй

От автора: Случайно обнаружил это, написанное

 на Кубе, в своем ноуте. Написанное в ромовом угаре.

"Вы  хотите  знать, где  пролегает

 граница между Оук-Парком и Чикаго?

 Это просто!  Граница проходит там,

 где кончаются бордели и начинаются церкви!"

Я лежу на лежаке у самого океана. На груди ноутбук с открытым Вордом. Не пишется - пьян. Смотрю поверх экрана. Вижу волны, горизонт, свои ступни в песке, очень мелком. Он  липнет к ногам, ко всему. Ко всему, что живо. Песок - из перемолотых океаном раковин и кораллов. Из гладких раковин, хранивших когда-то жизнь «первичноротую». Из кораллов, хранивших жизнь беспозвоночную.

…Волны бухтят, вертятся, накатывают, раз за разом превращая мой белый катафалк в остров. Мне – 61, во мне все искрошено в песок, как раковина или коралл. Но я жив, пока жив. Я чуть старше Хемингуэя, который жил вон там, напротив, с красавицей женой и своей винтовкой. У меня нет красавицы жены, нет винтовки, цирроза, белой горячки и Нобелевской премии. Я - не Хемингуэй.

 …Он родился в Оук-Парке. Мама наряжала маленького Эрни в одежды Марселины, старшей на год  сестры. И фотографировала. Воочию вижу одно забавное фото. Ему полтора-два. Длинные пушистые волосы, девчачье платье, сам девчонка один в один, стоит в порыве, кому-то радостно улыбаясь. До скольких лет мать над ним потешалась? Почему? Не знаю.

…Однажды мама купила мне, шестилетнему, вязаный костюмчик с узорами и всякими там женскими штучками. Я отказывался его надеть:

- Девчачий! - но мама принудила: - Зря, что ли деньги тратила?

Ну, одел, пошли на елку. Было стыдно и неловко веселиться в этом фривольном костюмчике под елкой, бегать с красными щеками по залу с другими ребятами, водить хороводы, осязаемо чувствуя себя ни мальчиком, ни девочкой, воображая, что все смотрят на тебя и задаются вопросом: - Кто это?.. Мальчик или девочка? Наверное, девочка, раз так одет.

До сих пор помню этот костюмчик, хотя на следующий же день мама подарила его соседской девчонке, подарила после того, как я сказал, что прожгу его спичками или просто порежу бритвой.

…Эрнест Хемингуэй носил девчоночьи одежды несколько лет.  Может быть, его даже посылали в них за молоком к соседям. Став юношей, он занялся боксом, чтобы иметь возможность побить каждого, кто посмеет напомнить о девичьем прошлом, на юношеском его фото это написано на лице. Он всю жизнь доказывал всем и вся, что он мужчина, он доказывал это женщинам, друзьям, зверям и рыбам. Он лез в сражения, чтобы доказать себе это.

Что из этого вытекает? Из этого вытекает, что толика женского в нем все же была…

 Эта женская Х хромосома! У женщин их две, у мужчин одна, и потому многие из нас в чем-то двойственные, в чем-то бабы. В пять лет я нашел в платяном шкафу мамины лодочки. Надев их, ходил перед огорошенным братом, чувствуя, что вышел за пределы чего-то, за пределы самого себя. Но почему брату не захотелось походить в женской обуви? Я ведь предлагал ему?

Он отказался. Не знаю, в чем тут дело. Может, хм, у меня набор ХY, а у него YX?

Так что вполне возможно, что маленький Эрни, ухватившись ручонками за подол красивого сестриного платья, хныкал, озираясь на мать или служанку: - Хочу, хочу! – и, в конечном счете, получил желаемое. И дал повод домашним женщинам издеваться над собой, вплоть до чик-чик ножницами: «А давай ты совсем девчонкой станешь?»

Интересно, почему мать отправила Марселину в первый класс вместе с Эрнестом? На год позже положенного срока  отправила? Чтобы сестра присматривала за тем еще братиком? Не позволяла ему что-то делать? Нет, я не психоаналитик, чтобы это понять. Я могу собрать доступное в кучу и подождать, пока что-то в ней само собой сложится. Вот  отец Хемингуэя делал в доме почти всю женскую работу, вот Грегори, младший сын писателя. В детстве это яблочко, упавшее недалеко от яблони, самостийно наряжалось в женские платья, повзрослев, ходило с распахнутой ширинкой, пило, курило и кололось, было четырежды женато, имело восьмерых детей, а во втором акте драмы под названием «Жизнь»  сделало операцию по смене пола, став Глорией Хемингуэй.  Перед этим трагикомическим ходом папуля отдавал не то сына, не то дочь немецким врачам, и те оторвались по полной программе, подвергнув беднягу множеству сеансов электросудорожной терапии с целью избавить его от нарушений полоролевой идентичности. Не помогло электричество, даже высокого напряжения, уж очень крепко сидела в Грегори женщина. Скончалась она, конечно же, вместе с Грегори-мужчиной, в женской тюрьме, куда была заключена за прогулки нагишом по городским улицам.

…Я тоже всю жизнь доказывал себе и другим, что я мужчина. Моя внутренняя неопределенность толкала меня в неопределенность внешнюю. Читая об отношениях Хемингуэя с его женщинами, отзывы женщин о нем, я узнавал себя, влюбчивого рыцаря Прекрасной Дамы, четырежды женившегося на небожительницах. Читая, как он раз за разом подвергал себя опасности, я вспоминал себя, десятки раз неоправданно рисковавшего жизнью или просто целостностью костей. Но я не Хемингуэй.

Вторая тема, занимающая меня – тема самоубийства, не как грешного проигрыша, но победы над собой. Многие потомки Хемингуэя покончили с существованием или пытались это сделать. Думаю, наследственность тут не при чем, думаю, дело в трезвом расчете. У отца Хемингуэя было множество поводов уйти из жизни, громко хлопнув винтовкой.

Жена – назойливый тиран. Ест поедом. Всю жизнь ела(посмотрите на довольную рожу!).

Тут еще диабет. С трофическими язвами.

Еще прокололся на бирже. Только ничтожный человек станет доживать отпущенные дни с прогнившими ногами. Доживать, в пыль раскрошенный  женой. Доживать, все проиграв. Нет, лучше дуло в рот, чтоб мозги по стене, мозги, от которых одни неприятности! И не надо мне тут говорить о Николае Островском, с ним другая история.

В письмах Хемингуэй называл маму сучкой. Думаю, делал он это в сердцах, ведь та была приличного воспитания, к тому же рожала год за годом.

Теперь о  самом Хемингуэе. Да, он пожил, дай бог каждому. Куба, Килиманджаро, коррида, четыре счастливых брака, всемирная слава. Но все это было изъедено  царской водкой депрессий. Они накатывали одна за другой, травма шла за  травмой, болезнь за болезнью, даже сибирскую язву подхватил и ни где-нибудь, а в солнечной Испании. Естественно, он постоянно вспоминал отца, одним нажатием курка показавшего всем страждущим нос.

К  шестидесяти годам организм Хемингуэя  стал отказывать без всяких ремиссий. Тема самоубийства была уже не предметом досужих разговоров, самоубийство стало желанной целью. Он ослеп, его ели диабетические язвы, цирроз практически уничтожил печень, он не мог пить из-за этого, не мог глушить мозг алкоголем! Тут еще белая горячка! Вы представьте, вы не можете выпить стаканчика виски и при всем при том у вас белая горячка! Белая горячка, материализующая чертей, ЦРУ-шников и подслушивающие устройства под каждым кустиком и тумбочкой. Как он просил дать ему возможность умереть, уйти из жизни, ставшей невыносимой! Он просил, умолял, пытался убить себя, только об этом и думал, а его за это били электрическим током, раз за разом превращая мозги в манную кашу. 11 раз его били током, как он бил сына Грегори! Он плакал, стенал, он говорил, что же вы делаете со мной, ведь мои мозги - это все что у меня осталось, а вы сжигаете их!