Люди вокруг продолжали кричать и умирать; корабли загорались и тонули, заглатывая воду огромными пробоинами; нас обволакивал удушливый черный дым; но я по-прежнему вонзал клинок во все, что движется, намереваясь – несмотря на свое бедственное положение – забрать на тот свет каждого еретика, который встретится на моем пути.

Что с Родриго? Я молился, чтобы он выжил или чтобы сострадающая душа оборвала его муки – если брат мой безнадежно ранен и сгорает от невыносимой боли. Молился, чтобы наши родители не потеряли обоих сыновей в один день.

Я подумал, что брежу, когда моего слуха достигли крики на испанском и итальянском: «Победа! Победа!» Исход битвы предопределился, когда гребцы на турецких галерах – христианские и греческие рабы, которым сняли кандалы, чтобы они могли ловчее действовать во время битвы, – прыгнули за борт и, вплавь добравшись до берега залива, скрылись в густых лесах. К закату стало понятно, что мы убили огромное количество турок, что наши потери меньше и что мы победили до сих пор непобедимый турецкий флот. Испанцы принялись в восторге кричать и улюлюкать, когда остатки османского флота в панике бежали из Коринфского залива вместе со своим командиром.

Мне казалось, что я уже многие часы лежу на спине в углу палубы, заваленный пустыми бочками и трупами. Я до сих пор оставался жив лишь потому, что страстно, отчаянно не хотел умирать так далеко от родной земли. Откуда-то доносились приказы не преследовать турок. Испанцы отдыхали от ратного труда. Мир безмолвствовал. Великая битва при Лепанто завершилась – я стал частью истории.

Однако наш корабль был подожжен и теперь быстро тонул. Я из последних сил приподнялся на скользких от крови досках и выглянул за борт. Поверхность моря была усеяна таким множеством мертвецов, что солдаты, перебираясь с одного корабля на другой, ходили по телам, словно по земле. Те несчастные, которых задел греческий огонь, с воплями ныряли в воду, живыми факелами подсвечивая залив. Я дополз до плота, где друг на друге лежали мусульманин и христианин – мертвый и умирающий. Смерть превратила их в жалкие сломанные марионетки, сделанные из одного и того же материала. Я ухватился за край плота здоровой рукой и попытался подтянуть его к себе – как вдруг чья-то объятая пламенем ладонь поднялась из глубины, словно собираясь схватить меня за горло и утащить на дно. Я закричал и, не удержавшись на ногах, свалился в воду.

Море было алым от огня, который, не потухая, качался на вздыбленных волнах. Я твердил себе, что зловоние горелого дерева, пороха и обугленной плоти – не Божий промысел, а искушение дьявола. Мир вокруг начал терять границы, все словно подернулось рябью. «Господи, отпусти мне грехи, – взмолился я. – Прости, что я столько раз шел против Твоего закона. Помилуй мою душу». И я закрыл глаза в полной уверенности, что открою их уже на том свете.

Когда я пришел в себя несколько недель спустя, Родриго сидел на краю моей постели. Его глаза были полны слез.

– Ты в больнице в Мессине. Святая Дева спасла тебя, – сказал брат.

Боль в груди и бесполезной левой руке была невыносима. Я застонал. Монахиня смочила мне губы, но я едва мог дышать. Казалось, пламя пожирает меня изнутри. Несколько глотков настойки опия утишили его, ко мне вернулась способность думать. Брат объяснил, что нашел меня в ночь после битвы на берегу, погребенного под грудой мертвых тел.

Следующие два года я провел в итальянских госпиталях, на соломенных подстилках, кишащих клопами, в окружении раненых, искалеченных, душевнобольных, умирающих и гниющих заживо. Много раз я просыпался среди ночи от собственного крика: мне то снилось, что греческий огонь обратил меня в живой факел, то будто я единственный выжил в битве и теперь брожу по пустынному берегу, усеянному обрубками конечностей и изуродованными телами – зрелище страшнее всех картин ада, какие я только мог вообразить.

Родриго покинул армию и нашел работу, чтобы я мог получать нужные лекарства и есть хоть что-нибудь, кроме водянистой больничной похлебки. Когда я наконец поправился настолько, чтобы выйти в мир со своей иссеченной шрамами грудью и безвольно обвисшей рукой, от меня осталась лишь половина того человека, который отправился сражаться при Лепанто. И я чувствовал себя вдвое старше своего возраста.

Еще через три года я дошел до такого беспросветного отчаяния, что решил вернуться в Испанию к родителям. Я не хотел умирать на чужбине. Прошло уже пять лет с того дня, как я бежал из Мадрида. Я устал от бесконечной резни, от бесконечной дороги, от бесконечных кампаний против турок. Но больше всего мне опостылело зловоние госпиталей, где мои братья по оружию заживо гнили на соломенных подстилках, пожираемые личинками мух.

Когда я сказал Родриго, что готов вернуться в Испанию, он ответил:

– Поедем вместе, брат. Я уже вволю нагляделся на войну и подвиги. Вернемся домой, найдем работу, будем помогать родителям. В конце концов, я хочу иметь семью и детей.

Крохотного жалованья за нашу службу едва хватило, чтобы нанять каюту на галере «Эль Соль», шедшей из Неаполя в Барселону. Какая ирония: я покинул Испанию, чтобы уберечь правую руку, и теперь возвращался с изувеченной левой, которая свисала безвольной плетью и оканчивалась у запястья шишковатой опухшей культей – просто шар кожи, налитый кровью и готовый взорваться, если поскрести его чуть сильнее: рука чудовища.

Конечно, путешествуя на одиночном судне, мы рисковали попасть в руки пиратов. Но в противном случае нам бы пришлось неделями ждать флотилии, а средства были на исходе. В битве при Лепанто христианский флот совершил фатальную ошибку, отказавшись от преследования османов, которые находились тогда в нашей власти. Всего за год турки собрали новую армию, перевооружились и, восстановив господство над Средиземноморьем, вновь обратили в страх моряков и жителей побережья. Я оставил в битве при Лепанто часть мяса и костей – ради мгновенной вспышки славы! Теперь казалось, что никакого сражения и не было. Вскоре жители Средиземноморья расценивали Лепанто уже как провал и при любом упоминании битвы презрительно поджимали губы.

Учитывая все обстоятельства, я задумался, не поздно ли просить у испанской короны компенсации за увечья. Мои надежды опирались на два письма: первое за подписью дона Хуана Австрийского, второе – герцога де Сессы. В письмах содержались рекомендации его величеству назначить мне пенсию за проявленную в битве храбрость, а также наградить за участие в кампаниях на Корфу и Модоне и даровать полное помилование за ранение Антонио де Сигуры.

Однако я знал, сколь медленно вращаются колеса испанского правосудия. Пройдут годы, прежде чем мое дело будет заслушано в суде, – и еще вдвое больше времени, прежде чем мне выплатят пособие. На что мне жить до этого? На помощь моей и без того нищей семьи рассчитывать не приходилось. Отцу я, однорукий, – слабое подспорье. Какое ремесло позволит обойтись одной рукой? Возможно, опыт, который я приобрел в Риме в качестве испанского секретаря кардинала Аквавивы, позволит мне работать переписчиком? Военная стезя не принесла мне богатства, но я все еще могу преуспеть как поэт. В сердце снова затеплилась надежда. Семья еще будет мной гордиться. Наивный мальчишка, прибывший в Италию с цыганским табором, вряд ли узнал бы себя в мужчине, который теперь возвращался на родину нищим калекой. Но одно осталось неизменным: вера, что мне все-таки суждено прославиться.

В первую ночь в открытом море, когда «Эль Соль» легла на курс до Испании, а пассажиры разбрелись по своим койкам, я поднялся наверх полюбоваться небом. Воздух был таким мягким, а небо так пронзительно сияло мириадами звезд, что я решил ночевать на палубе. Я устроился на досках, раскурил трубку, положил голову на бухту смоленых канатов и задумался, где был бы сейчас, если бы в тот далекий день все-таки решил плыть в Новый Свет. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Испании, тем больше я думал о Мерседес. Увижу ли я ее снова? За эти годы я написал ей множество писем, но ни разу не получил ответа. И хотя моя любовь с течением времени сделалась менее бурной, образ Мерседес по-прежнему хранился в заповедном уголке памяти, символизируя собой те дни, когда моя жизнь еще не превратилась в череду злоключений.