— А что, если позвонить Кристиану? Он знает кучу врачей. С его непозволительно крепким здоровьем он в них не испытывает нужды. Поэтому у них отличные отношения… может, кого-нибудь он присоветует?..

Что Антоан набирает телефон квартиры на улице Фридланд, я догадался. «В» — это «Ваг», потом «А»… «Кристиан? Ингеборг заболела… Нужен врач…» Он ответил: «Еду», и едет, я думаю, не один. Антоан погасил большой свет, достаточно лампы у изголовья с другой стороны, с моей стороны… «Она задремала, — сказал он, — пойдем, что с тобой, отчего так трещат суставы?» Он вывел меня, я совсем без сил. Омела, — стучит в голове, — Омела…

Мы стоим в проходной комнатушке. Яркий свет — как нарочно, чтоб все разглядеть. В уголке — напольная вешалка, там на плечиках мой костюм, тот, в котором я был вчера, его еще не повесили в шкаф, там же галстук… столик, а рядом, на табуретке, чемодан Омелы, если вдруг решим махнуть куда-нибудь подальше… Но я смотрю только на Антоана, я вижу его в зеркале, — одного со мной роста, он выглядывает из-за меня, у него стиснутые зубы, и губы он сжал… В зеркале? Но как же? Антоан! Он откликнулся: «Что?» Я спросил: «Антоан, как это произошло?» Он, надо думать, понял и усмехнулся. Смех еще тот. Кривая ухмылка.

— Да так, — сказал Антоан. — Ты удивлен? Да и я, поверь мне, не меньше.

— Но с каких же пор? — спросил я.

— С тех самых… словом… когда заметил. Вернулось — и все. Поначалу я не поверил. Все думал, что это ты.

Что особенного, в конце концов, — он видит себя в зеркале, я вижу его. К человеку вернулось его отражение. Это бы еще ладно… Но он физически ощутим — вот что страшно, непереносимо. Он не только отражение приобрел, но и тело. Он стоит вплотную ко мне, здесь так тесно, он сопит мне в ухо, берет меня за руку — меня передергивает. Бешенство накатывает опять. Это топтание, это сопение. Снова запахло убийством, и Антоан это чует. Идея, которой я был одержим и которая было уснула, воспряла с прежнею силой. Я пожираю его ненавидящим взглядом, он пожимает плечами. Что сказать, и вообще, к чему нам слова… Вот человек, обреченный на смерть: как это говорится в моем старом романе, все в том же: «Вам приходилось когда-нибудь убивать? Это сложнее, чем кажется. Во-первых, жертва защищается…» Напишешь вот так, наобум, с потолка, а спустя тридцать лет все сбывается. Что ж, настало время… сейчас. Я убью его. Другого выхода нет. Вот только Омела… о Боже, Омела… что с ней? Вообще-то такое бывает. Сейчас придет доктор.

— Я мешаю тебе? — глухо спрашивает Антоан. — Да, мешаю. Конечно, так проще — когда есть ты один. И ревновать ни к кому не надо. Хотя ревность ко мне — чушь… Да что я тебе объясняю. Суть в одном: ты хочешь все для себя: солнца, тепла, Омелу… Все другие тебе досаждают своими историями, нуждами, бедами. Рано или поздно начинают мешать. И потом, их так много, такие они все разные, так по-разному все несчастливы. Однако от них можно избавиться, откупиться всяческими воззваниями, обращениями к всевозможным президентам. Отгородиться, произнося благородные речи. Негодуя. Критикуя. Главное — чтобы за правое дело, — мы всегда за правое, мы должны быть правы. Это так въелось в наше сознание, что мы позабыли, когда ошибались. Впрочем, прости, в последнее время мы смакуем свои заблуждения, с наслаждением растравляем раны, душевные, разумеется. А другие, они по-прежнему существуют и по-прежнему молчаливо подыхают. Или еще того хуже: живут… долго-долго живут и страдают.

Гнусность какая, что ему от меня нужно? Что это за наставление? И спрашивается, кто к кому ревнует? Ревновать можно только к тому, кто действительно существует^[166]. Решено, убью его. Пусть заткнется, а то разошелся. Он еще рассуждает о других, скажите, какой великодушный!

«Хлебом его не корми только дай потрепаться о развивающихся странах, о голоде на краю света, или, может, ты считаешь, что пролетарий — это ты? Что? Не нравится слушать?.. Ну так катись и оставь нас в покое… стоило тебе появиться — и Омела… думаешь, я тебе позволю вредить Омеле только потому, что ты поплотнел и, возможно, обзавелся правом на выборы?»

Я чувствовал, он готов на меня броситься, чувствовал, как его распирает, как он сопит, до чего омерзителен! «Подлец!» — прошипел он сквозь зубы и сжал кулаки, вот оно в зеркале передо мной, его перекошенное лицо… хватает ручищей меня за плечо… полегче, я этого не люблю… И тут я увидел невероятное, превосходящее всякое воображение… у зеркального Антоана… мне не мерещится… у него голубые глаза.

Еще и это? Хватит, конец. Решение давно принято. Я не допущу гибели Дездемоны. Я сжал кулаки. Я ударил. Изо всех сил — и откуда взялись! Бил и бил. Хотел убить. В угаре драки что-то сделалось у меня с рукой. Антоан? Кровь. Я упал. Текла моя кровь.

Грохот падения привел Омелу в чувство. Что с ней? Такая страшная слабость… но мало-помалу она вспомнила, из-за чего упала в обморок. Встала и заторопилась к закрытой двери, из-за которой виднелась полоска света. Господи! Господи! Кто же? Распахнула дверь и увидела распростертого на полу человека, старика с седыми волосами, текущую кровь и прямо перед собой звезду, паутину разбитого зеркала. Альфред, один, на полу — но испугала Омелу кровь. Она текла из руки по одежде, ковру. Омела распахнула двери в ванную, в коридор, закричала. Тишина. Квартира пустая, темная. Омеле его не поднять, а нужно — поднять, положить на кровать, нужно позвать на помощь: позвонить, но консьерж не отвечает на звонки из квартир… она звонит, звонит, но консьерж, он, видно, куда-то вышел… и Соледад не придет… Омела вдруг сообразила: главное остановить кровь, полотенце, шарф, ну хоть что-нибудь, а-а, большой платок, подаренный Кристианом: она перевязала руку над раной — туго, еще туже, перетянула так, чтоб рука посинела… Стоя на коленях, Омела говорила с Альфредом, он застонал, она говорила, он шевельнулся. Но что же произошло? У нее было что-то вроде галлюцинации. Альфред один. В квартире никого. Она вздрогнула. Что делать? Вызвать врача?.. Омела поднялась. В дверь позвонили. В какую из двух, она всегда их путала. Похоже, в парадную. Омела почувствовала озноб и набросила на плечи теплый халат. Кто это может быть? Зажгла свет, открыла: Кристиан и с ним похожий на японца незнакомец, высокого роста, в черных перчатках, с портфелем. «Как? — спросил Кристиан. — Вы встали, Ингеборг? А где Антоан?» Ведь доктора вызвали для нее. «Доктор, прошу вас, пожалуйста, сюда, — сказала Омела, не отвечая Кристиану. — Какое счастье, что вы пришли…»

Кристиан, человек небольшого роста, постаревший, похудевший, но с животиком, лицо у него все в красных прожилках, толстый нос и волосы с проседью. Одет он очень небрежно, но, видно, ему неприятно, что обращаются с ним как с лакеем. Кристиан берет Альфреда под мышки, почему именно он появляется на сцене, когда Альфреда нужно вытягивать из беды? Доктор берет Альфреда за ноги. «Кровь испачкает постель, — говорит доктор без малейшего намека на японский акцент. — Нет ли у вас…» Омела с бесстрастным выражением лица, сжав губы, достает из шкафа кусок белой клеенки, бедная рука кровоточит несмотря на повязку, не слишком, правда, удачно сделанную. «Позвольте, я его осмотрю, — говорит доктор, и Кристиан включает свет. Он отводит Ингеборг в ее комнату, усаживает в красное кресло, ясно, что она едва держится на ногах. Кристиан повторяет: «Где Антоан? Он позвонил мне, сказал…» Ингеборг поворачивается к нему лицом и молчит, на руках у нее кровь. Тишина. Слышно, как вдалеке шумит бульвар Сен-Жермен. Кристиан не решается нарушить молчание. Но все же спрашивает, что за цветок? Омела: бамбергия, кажется.

Входит доктор: «Мадам…» Ингеборг встает и, жалко улыбаясь, смотрит на него: «Вы нуждаетесь в моей помощи?» Она отрицательно качает головой: все уже прошло, голова закружилась, пустяки. А…? Она поворачивается в сторону спальни.

— Вы правильно сделали, что перетянули ему руку, — говорит доктор, и его узкие глаза светятся как-то особенно нежно. — Мы отвезем его ко мне в больницу, машина внизу… если мсье Фюстель-Шмидт хочет остаться с вами…