Девица села, закурила сигарету, собрала рассыпанную на столе колоду карт, перетасовала и принялась гадать. Она была все в тех же замшевых брюках, книги, стянутые ремешком, лежали рядом, а пшеничные волосы закрывали теперь пикового валета и семерку бубен.

— Что это за блондин-коротышка? — начал Эдип. — Кто он такой?

Она считала, переворачивая карты: одна, две, три, четыре, одна, две, три, четыре… и рассеянно переспросила:

— Какой коротышка?

— Ну, тот блондинчик, — отозвался Эдип, — что подошел к тебе у вокзала Монпарнас…

— Свидание. Раз, два, три, четыре, свидание… казенный дом… Хлопоты… Никакого блондинчика, высокий брюнет…

— А в наших краях вы часто бываете?

Она пожала плечами и кивнула в сторону окна: «Я вон там живу…»

Там? Где там? За стеной? В соседнем доме? С садом? Ну и ну! Дева сада! Я всегда знал, что сад посреди Парижа — место, необычное, и конечно, у сада должна быть дева… И вам не нужно быть там неотлучно? Вам позволяют гулять по городу?..

— Так — что за коротышка-блондинчик? — спросила она. — Блондинов пруд пруди.

— В черных очках!

— Понятия не имею… Вы странный тип: приглашаете к себе домой даму, чтобы поговорить о каком-то коротышке-блондине!.. Что, интересно знать, означают эти трефы…

В общем, о коротышке-блондине они больше не говорили. Она спросила: «А ветчинки у тебя не найдется? Я после этого дела всегда есть хочу, умираю». Ветчины не было, он кубарем скатился вниз: шлепанцы на босу ногу, зеленый халат в черный горошек, — и принес банку тунца в масле, открывалку и две бутылочки «Швепса». «Холодненький, — сказала она одобрительно, — у тебя что, и холодильник есть?» — «Маленький, на аккумуляторе, но морозит здорово». — «А кетчупа нет?» «Есть, но внизу». — «Ну так сбегай…» Он снова спустился. Она состроила гримаску: «Это, по-твоему, кетчуп? По-моему, просто томат». И сообщила свое впечатление от его жилища: «На твоем месте, миленький, я бы долго искать не стала — идеальное место для убийства».

Он так и подпрыгнул. Откуда она знает? Но вслух того, что подумал, не спросил, потому что слова у него всегда обгоняли мысли, и он уже успел серьезно заявить: «А я предпочитаю убивать в другом!»

Кстати, наша Шарлотта звалась Иокастой, но это ничего не значит. Какой тут инцест — он слишком молод, чтобы быть ее папой.

— Можно узнать, в каком?

В том-то и дело. То-то и беда, что никак не узнаешь. Уж я гадал, гадал… «Ты газеты читала?.. убийство на улице Франсуа-Мирон? Я сначала подумал: подходит. Только на той улице, где я был, подвальные окошки маловаты, просто так труп не втолкнешь, надо пихать со всех сил, времени бы ушло порядочно…» — «Брось заливать». — «Воды у меня тут нет, заливать нечем, ты лучше слушай, я дело говорю: чтобы втащить жмурика, пришлось бы…» — «Ой, интересно-то как!» Иокаста была точь-в-точь Сфинкс, или Сфинкса, ведь он, как известно, не «он», а «она» — с женской грудью. «Это твое имечко… мне от него не по себе — напоминает маму… Конечно, есть еще «Шарлотта», но это тоже неспокойно, придется следить за ножами. И вообще — из другой оперы. «Что, если ты будешь Филомелой?» Ну да, вместо Иокасты. В энциклопедии сказано, что Филомела была жертвой насилия со стороны своего шурина, царя Фракии Терея, который для того, чтобы она не рассказала о надругательстве, отрезал ей язык и держал ее взаперти. — «Ты хочешь отрезать мне язык?» — «Дурочка, я же не твой шурин!» В общем, ей все равно, Филомела так Филомела. Телефон. «Ты не снимаешь трубку?» Звонит упорно. Дзинь, дзинь, дзинь. Я говорю: дзинь-дзинь, потому что французский язык не умеет изображать телефон. Да пусть его! Замолчит рано или поздно. — А если что-нибудь срочное? — Какая правильная нашлась! — Ну, как хочешь, дело твое.

— Я-то, видишь ли, знаю, кто звонит. Одно из двух: либо из конторы справляются, почему меня не было. Либо полиция что-то пронюхала. В обоих случаях мне это ни к чему.

— Слушай, Эдди, можно тебя так звать? Эдип — это как-то не очень… Я что-то не пойму. Ты все говоришь: контора, контора… а сам туда не ходишь. Они тебя за дверь не выставят?

— В конторе народ понимающий. Особенно шеф. Он думает, что я поэт.

— Неужели ты пишешь стихи?

— Ну вот еще! Просто делаю вид.

— Почитай что-нибудь, не ломайся!

Телефон. — Видишь? Уж лучше подойти. Если это полиция, ей тем более покажется подозрительным. — Пожалуй, ты права. Не успел. Гудок. А ты мне так и не ответила насчет того блондина-коротышки… — Да что за блондин? — Перед вокзалом Монпарнас. — Тоже мне адрес! — Ну на площади 18 июня. — Она так называется — площадь 18 июня? Первый раз слышу! А что произошло 18 июня? — Не знаю, я был еще маленький. — Но кто-то же должен знать! — Конечно, попадаются такие чудаки, но как насчет блондина? — Кто бы это мог быть? Ума не приложу. Разве что Софокл? «Это что, намек?» — спросил Эдип. — Да нет, это поэт, очень мрачный, его еще играют в НТП^[155] — Я тебе о коротышке-блондине, а ты… ну, если не Софокл, тогда не знаю, а ты его пьесу смотрел? «Да я, — ответил Эдип, — кроме «Тэнтэна» как-то, знаешь…» «Постеснялся бы говорить, — сказала Филомела. — В твоем-то возрасте… как недоразвитый». — Ах, недоразвитый? Посмотрим, кто тут недоразвитый!.. — Эй, Эдди, погоди, не заводись по новой! Нечаянно он столкнул со стола стопку стянутых ремешком книг. — Прости, я с книгами, как видишь, не в ладах. Какое совпадение однако!..

Он поднял книгу, которая как нарочно называлась… нет, не «Эдип в Колоне», как вы подумали, а «Убийство как вид искусства». Филомела не просекла: «Совпадение? Какое?» — «Ну как же, а тип, которого я убил?» — «A-а, своего отца…» — сказала она. — А как ты узнал, что это твой отец, ты же подкидыш?» — «Не подкидыш, а найденыш, будь, малютка, повежливее с моей матушкой. Поверь мне — в жизни пригодится. Как, говоришь, узнал отца? Ну, я же помню. А кто тебе сказал, что это мой отец?» — «Да ты же и сказал». — «Я ничего не говорил, это, наверно, твой Софокл. Да нет, не тот Софокл, а тот, другой, блондинчик-коротышка… Софокла я вообще-то не того. А Сенека, так тот был испанец, и уж наверняка жгучий брюнет». — «Сенека? — спросила она. — Это еще кто такой?» Эдип прикусил язык: вырвалось у него про Сенеку. Приготовился что-то промямлить. Но тут — телефон. «Алло! Нет, мсье, здесь нет никакого отца! Как-как? Ламартин? Это Колон-00, не помню дальше. Проверьте по новому справочнику!»

— А все-таки, — спросила Филомела, — сколько тебе лет?

— Что за мания у нынешних девиц интересоваться возрастом мужчины. Ведь сказано тебе: я перешагнул за тридцать…

Для большей наглядности он прижал руки к телу и высоко поднял сперва одну ногу, потом другую.

— Шаг серьезный, — отозвалась Филомела. — Займусь-ка я твоим образованием. Для начала принесу Рембо и Саган.

— Рембо — это здорово, — мечтательно произнес Эдип, — он что-то вроде Виктора Гюго, да? Это я потяну, тут и остановиться можно, где хочешь, как в комиксах. А вот Саган нет. Я уже пробовал. Это для меня сложновато…

То, что малютка обронила мимоходом, засело у него в голове. Его и в самом деле могут выставить с работы. Хорош же я буду. Завтра схожу, как раз конец месяца. Может, там уже побывала полиция, наведывалась, интересовалась, а ей ответили: мсье Эдип… — в разговоре с полицией Эдди его называть не станут, — не приходил числа с семнадцатого или восемнадцатого марта — так ведь, Фернанда? Фернанда — это секретарша шефа. А вы что подумали? Ничего подобного. Секретарша шефа — святое. А полиция им: так с семнадцатого или с восемнадцатого? Не спешите, проверьте хорошенько: кажется, разница невелика, один день, а последствия могут быть самые серьезные! — Но я своих сослуживцев знаю, мне не подгадят, они славные ребята. Один поспешно скажет: «с семнадцатого»… — а другой, смекнув, возразит: «да ты что, конечно, с восемнадцатого — это точно!» Лишь бы не вмешался шеф, — этот может дать маху.

Когда Эдип появился в своей конторе, ему обрадовались как родному — Эдип! Мсье Эдип! Пришел мсье Эдип! А мы уж думали, не свинка ли у вас… а то сейчас многие болеют. Фернанда так волновалась: в вашем возрасте свинка — это может быть очень серьезно… Ну, а я, — это уже вмешался главный бухгалтер, — я не поверил, свинка — это на вас не похоже. Другое дело — какие-нибудь гнусные рожи, шантрапа в черных куртках, развелось их нынче… А чем вам, мсье Голюшовский, не угодили черные куртки? Я, мадемуазель Мари, отлично знаю, вас все всегда раздражает, что бы я ни делал, однако есть же пределы… Кто говорил о черных куртках? Позвольте-позвольте, мсье Голюшовский! — приторным голоском, — вы же и говорили… Кто? Я? О ком! О черных куртках? Что-то не помню. Ну, да это ничего не меняет… Я только хотел сказать, по нынешним временам лучше на улицу лишний раз не выползать. Того и гляди что-нибудь случится. А вы, мсье Эдип, могли бы и проявиться, позвонили бы — предупредили, а То вон Фернанда волнуется, как бы вас не прирезали на улице. — Полно вам, мсье Голюшовский! — зарделась как маков цвет Фернанда. — Конечно, мне покоя нет! Как подумаю об убийстве восемнадцатого марта!..