Я слышу твой голос, подушка черна, как будущее, мне кажется, он доносится из недр собора, он глубок, неумолим и нежен. Я не буду тебя ждать… Не буду. Что, что он ответил, доктор? Он согласен. Мы сообщаем план ребяткам. Ну и… Все происходит быстро — быстрее, чем можно вспомнить или написать. По машинам. Лица у ребят взволнованные, но они тоже согласны. Кроме двоих. Ну-ну, я их знаю. Совсем не плохие парни. Чего они там бубнят? «Нас пристрелят и все, зачем это надо, все равно, война уже, считай, кончилась. Так что лучше не высовываться, через неделю нас отправят по домам, всех отпустят…» Я чувствую, что краснею. Пробую, — правда, недолго, — переубедить их. Дураки. Мы еще поговорим об этом года через три. Они наглеют. Для себя, по крайней мере, они все решили. Если хотите, господин майор, езжайте. А вы понимаете, что это дезертирство? Так уж и дезертирство? Это сейчас-то… Да через неделю и армии уже не будет. Ради чего рисковать? Но я слышу твой голос: «Я тебя ждать не буду…» И раздумывать нет времени. Десять санитарных машин, фургон, а позади, ну и ну, ну и ну, что они надумали, эти парняги? Черт бы их побрал, несчастных солдатиков, залегли под брезент, шофер посмеивается, и пятитонка пристраивается нам в хвост. Доктор, так не пойдет. Мы-то можем сослаться на Женевскую конвенцию^[140]. А если с нами эти чучела, да еще с винтовками… Ну да что говорить. Колонна трогается. Мы ползем вниз по крутой пустынной улочке. «Я не буду тебя ждать…»

Только собрались свернуть налево, на бульвар, что тянется понизу, как вдруг — хриплое «хальт!», великан в каске, автомат… Мой шофер — мы шли первыми — хотел было рвануть… «Для нас куда ни шло, а те, что позади?» «Что случилось?» — спрашивает доктор, ему не видно, он сидит на левой стороне. Придется вести переговоры. Напомню про Женевскую конвенцию. Вы по-ихнему говорите? В общем, да, хотя подзабыл, конечно, а вы, доктор? Он тоже кое-как. Ну что ж, попробуем. Я спрыгиваю на землю. С великаном я говорю свысока, как офицер со своим подчиненным. Говорю, что немцы-офицеры, там, наверху, послали нас, мы вывозим раненых. У великана белые ресницы и синие, как море, глаза, взгляд слепой, веснушчатые руки и в руках автомат. Наверняка шваб, и немецкий у него какой-то нескладный. Он не сдвинулся с места, заорал, показывая на дома наверху, дескать, назад! Возвращайтесь!.. Доктор Леви тоже заговорил, и все время твой голос: я ждать тебя не буду, не буду ждать… Черт побери. Доктор… Как же я не подумал. Он же еврей. Если парень сообразит… А немецкий, на каком немецком говорит доктор? Мамочки мои, это же идиш… он, что, с ума сошел? Я делаю шаг вперед, отстраняю доктора, плевать на субординацию, и обрушиваюсь на немца: если он нас задержит, на его голову падет кровь соотечественников. Мы везем раненых немцев, дорожная катастрофа, танки… Panzer, panzer, verstehst du?^[141] И вдруг немецкий хлынул рекой, я вспомнил все, что знал десять, двадцать лет назад, мой немецкий великолепен, шпарю пассажами из «Германа и Доротеи», сам Гёте глаголет моими устами, величавая проза, а следом Кант, но, мать честная, что поймет в Канте этот часовой? В Канте, вещающем со стен Кенигсберга языком галактик… («Я не буду тебя ждать!»), я взываю к его изумлению, к нему к человеку, к нему к крестьянину, со всей убедительностью лжи, — ему года двадцать два — двадцать три, а ширина плеч в самый раз для тех, кто взялся переделить землю между народами… («Я не буду тебя ждать!») Ко мне, немецкий язык, блеск трагедий, Шиллер «Валленштейна», «Песни о колоколе» и Клейст, враг мой, Клейст, на помощь!

Клейст… он подсказывает не просто слова: «оружие, взять оружие» — вспыхивает во мне вдруг огоньком, затеплив где-то под ложечкой желание уничтожить стоящего передо мной человека из плоти и темноты. Продолжая говорить, я сую руку в карман, вороненый металл холодит ладонь, и чихать мне на Женевскую конвенцию! На мне форма врача и только, я говорю, а жажда убийства перехватывает горло, в первый раз в жизни мне хочется убивать… не хочу упустить этого великана, я уже вижу, как он лежит на земле, в крови… но, может, там, за поворотом, есть еще другие?

Что творится внутри у этого деревенского парня с эмалевым взглядом? Не знаю даже, понял ли он что-нибудь из моей речи, подействовал ли на него звук родной речи сильнее, чем на нас рокот их мотоциклов?.. Он где-то там, в себе, глядит слепой синевой, сопит, переступил с ноги на ногу, откашлялся, («Я не буду тебя ждать».) Что-то дрогнуло: плечо — локоть — бедро… неужели выстрелит? Женевская конвенция, международное право, все, о чем надо бы сказать… хоть бы чертов доктор заткнулся… уже я бы как-нибудь мозги-то парню запудрил… на вид он простофиля… только вот если учует еврея… Я уже сам не понимал, что несу… («Я не буду тебя ждать!») Черт побери, да он машет рукой: проезжайте!

Десять санитарных машин, фургон, платформа под чехлом, бугрящимся задами и спинами солдатиков… А ты говоришь — Женевское соглашение! Поворачиваем. Газ. Только нас и видели. Дорога. Едут они там сзади? Едут! Шофер, смеяться будете в другой раз. А сердце, дурацкое сердце бухает. Ты не будешь меня ждать, ждать тебе незачем…

Едем, катим, в пароксизме молчаливого ликованья, в грохоте тишины. И вдруг Филипп фальцетом: «Ребята сзади…»

— Ты о чем?

— О солдатах… Под чехлом… пошарь он… хорошенький был бы у вас видик вместе с вашим Женевским соглашением, господин доктор! А парень-то ничего, недурен.

— Что ты плетешь? Какой парень?

— Ну тот, с автоматом. Красавчик.

Меня захлестнуло бешенство. Вспыхнули уши, лоб. Погоди, да не дергайся ты! Парень сам не знает, что мелет.

— Во-первых, Филипп, немцы не бывают красивыми, запомни это…

Идиот, он еще издевается: «Не бывают, ни один?» Спорит еще, подумать только! Я отвечаю тоном, не терпящим возражений: если встречаются вдруг красивые, то не немцы, а если немцы, то красота у них зверская, а красивых зверей убивают. Филипп замолкает, но не из уважения к начальству. Указатель: на Шале. Поворачивай! — кричу я шоферу, который и без того поворачивает.

«Мсье»… Кто это ко мне так обращается? A-а, снова Филипп. Вконец свихнулся парень. Что-что? Я тоже, говорит он, знаю немецкий, так что в другой раз лучше попросите меня!

И больше история ничего не говорит нам ни об Ангулеме, ни о Христе в Судный День, ни о Люсьене де Рюбампре, ни о докторе Леви Антибском, ни даже о дороге, что вьется вдоль О-Клэр и среди зелени спускается к Вей, к дубам и орешнику. История не говорит больше ни слова ни о юном Филиппе, ни о великане-швабе с открытым от изумления ртом перед словесным потоком, который извергался из меня, словно из прусского учителя.

А зеркало поворачивается, поворачивается…

* * *

Зеркало поворачивается, смотрит назад… зацепилось, что ли?.. Да, в походном штабе, до или после Луары, когда французский генерал, взяв трубку полевого телефона, вдруг слышит голос генерала немецкого… да-да… я повернул зеркало против течения времени еще на несколько дней, мы находимся восточнее Бекон-ле-Грани, решается вопрос, защищать ли Анжер… история уже совсем другая, а много южнее генерал Ланглуа стоит на перекрестке перед открытым лимузином с номером чилийского посольства, и Ингеборг, не зная, с кем говорит, обращается к нему. «Я прекрасно знаю вашего мужа, мадам…» — и он направляет ее в ту самую Дордонь, откуда мы вынуждены были убраться, покинув после уточнения границы Риберак…

Омела, Омела, я выкрутился, я им не дался…

Слишком быстро крутится зеркало, не до подробностей на нашей дороге, за один поворот промелькнули два года. Какая случайность ведет Антоана и Омелу пасмурным днем к крепостным стенам Антиба, в домик с большими окнами на берегу моря, к человеку, у которого только что побывала некая дама, приехавшая прямо из Виши, она готова поделиться сведениями с любым, лишь бы они дошли до тех таинственных людей, о которых известно, что они существуют, но неизвестно, как их найти. Возможно, Антоан Бестселлер… вполне возможно… даже если он передаст все это коммунистам… Женщина красивая, я о ней ничего не знаю, но рассказ впечатляет… спрашивала, не могли бы вы… спрашивала, как бы уведомить… В общем, это было вчера. Да, вчера. Маршал. Сам маршал. Принял генерала Жиро^[142], бежавшего из немецкого плена. И генерал сказал… а маршал ему ответил… Она передает в мельчайших подробностях все, что говорили оба. Петен отказал. Как, откуда вы можете это знать, мадам? О Господи, куда важнее, чтобы об этом узнали другие! Не могли бы вы, мсье… нет ли у вас… может, вы знаете… неважно, с чьей помощью, неважно, каким путем… Повторите, мадам, чтобы я запомнил все слово в слово, чтобы не ошибся. И она повторила. Мы вышли. Дул сильный ветер, на набережной никого, город пуст, холодно, посеревшие пальмы. Ингеборг не спросила, куда мы идем. Она знала. Информацию надо было передать в ближайшие двое суток, не позднее. Моя связная приезжала только что, а следующая встреча через месяц или два. Раз так, ничего другого не остается. Конечно, доктор, вот о ком я тут же вспомнил. С виду он ничуть не изменился и был точь-в-точь таким же, как в Ангулеме, хоть и сделался штатским, не желая принять нашей рассеянной армии. Но многое переменилось в его взглядах; прежде, помнится, он твердил: «Нет, все что угодно, только не трогайте Петена, оставьте в покое маршала»… Он обожал Петена еще с той войны… Хотя мы вместе записывали адреса всей дивизии на случай подпольного призыва… Я знал, что к вилле на одной из улочек, спускающихся вниз, к оконечности мыса, тянется множество нитей. Но мы оба делали вид, что ничего не знаем. Мы состояли в разных организациях. Их тайны не принадлежали ни мне, ни ему. В этот день по суете его жены и дочерей я сообразил, что в доме есть посторонний, И спросил в лоб: «Вы можете очень быстро сообщить куда нужно, что генерал Жиро…» Он сказал, подождите, он сказал, я сейчас вернусь, он сказал, может быть, вы сами ему все расскажете, он сказал, как раз такое совпадение, ну да, вы поняли… В общем, их шеф был там. Нет-нет. Я не могу с ним увидеться. Такие правила у нас. Но передайте ему от меня привет. Сегодня вечером в бухте… словом, за ним придет подводная лодка, и ваша новость уже ночью будет в Алжире, где… Спасибо, это мне не обязательно знать.