«Недавно Антоан Бестселлер читал в кругу друзей свой новый роман. Тема его неожиданна: ревность. Что скажет об этом Ингеборг д’Эшер, не далее чем полгода тому назад заявившая на страницах нашей газеты: «Мой муж — самый неревнивый человек на свете, а представьте, каково было бы мне, при моей профессии, жить с ревнивцем!» Но, может быть, Антоан Бестселлер ревнует не ее, а другую женщину? Как знать! Для многих это было бы приятной и долгожданной новостью. Неизменная верность писателя немало раздражает многих его собратьев по перу. В ней есть что-то из ряда вон выходящее, что-то нереальное, не вяжущееся с его реалистической позицией…»

Но, между нами говоря, много ли реализма в истории человека, который потерял свое отражение? Антоан понимал, что подобной темой рискует навлечь на себя, по меньшей мере, упреки в отступлении от своих эстетических принципов. Если только не изменить само определение реализма, не раздвинуть его берега. Как предлагает тот философ-марксист^[8], знаете? Да-да. Ну так вот… Если тема окажется побочной в книге о ревности, куда ни шло, ее можно будет даже счесть не опытом автора, а частью психологической характеристики одного из героев, автор-де только описывал то, что бывает. Положим, в каком-нибудь из романов я вывел людоеда: конечно, меня самого вряд ли заподозрили бы в людоедстве, но все-таки пришлось бы позаботиться, чтобы меня, автора, ни в коем случае не путали с моим героем. Например, подчеркнуть, что у нас с ним разные глаза. В общем, прежде чем решиться на что-нибудь подобное, нужно основательно подумать, прикинуть так и этак. И Антоан, устраивая пробное чтение, все тщательно взвесил. Многие причины склоняли его выбрать слушателем именно этого молодого человека, главной же была роль, которую тот усвоил себе и в жизни, и в литературе, так что легко было предвидеть его реакцию — роль мелкого буржуа, но не просто мелкого буржуа — таким он до некоторой степени и был, — а мелкого буржуа типичного, что обязывало его реагировать соответственно роли; его реакция была реакцией типичного мелкого буржуа, а из таких и состоит подавляющая масса читателей середины двадцатого века. И если он поверит в то, что сюжет романа — ревность, значит, дело в шляпе.

Итак, молодой человек… собственно, не так уж он и молод. Смотря с кем сравнивать. Так или иначе, он уселся в глубокое кресло, положил руки на подлокотники, вытянул ноги и принялся поигрывать пальцами с весьма самоуверенным видом. Антоан Бестселлер устроился за письменным столом, заваленным дожидавшимися ответа письмами, достал из папки искусственной кожи два листка с такими затрепанными краями, будто их много раз читали и перечитывали, брали с собой в дорогу, перекладывали с места на место… «И это все?» — спросил относительно молодой человек с надеждой, облеченной в форму вежливого сожаления. «Да, — сказал Антоан, — во всяком случае, все, что я собираюсь тебе прочесть…» Он надел очки в черепаховой оправе, прокашлялся и погладил двумя пальцами столешницу вишневого дерева. Пусть я больше не вижу себя в зеркале, думал он, зато могу смотреться в людей, и этот малый — тоже зеркало не хуже других. Даже если будет притворяться. Я разгляжу себя в его словах. Так или иначе, он все равно выдаст себя, и я пойму, каким он меня видит…

И Антоан прочел наконец свои две странички, которые войдут, а может, и не войдут, в будущий роман. Это будет, помимо всего прочего, зависеть и от того, как отнесется к ним гость. Он, конечно, тоже писатель. И талантливый. Весьма талантливый. А главное, он успел привыкнуть к манере Антоана. Вот эти страницы.

«Гости, а их было пять или шесть человек, уже собирались уходить, и ты искала, что бы подарить твоей знакомой американке, которая на другой день Бог знает куда уезжала, и тут кто-то меня спросил: «А что вы сейчас собираетесь писать?» Как им не терпится, подумал я. Но правда, что я собираюсь писать? И неожиданно для себя ответил: «Книгу о ревности… вроде «Отелло»…» Мари-Луиза расхохоталась: «Отелло? Вот это да! В наше время — Отелло!» «А что? — возразил кто-то из мужчин, — вполне современно… Кипр… Фамагуста…» Я не заметил, что ты успела вернуться с флаконом духов, и вдруг услышал твой голос: «Отелло? Да я тебе просто запрещаю!»

… Нет, все это я выдумал, не было никаких гостей, ничего ты мне не запрещала. Я и слова не сказал про Отелло. Но все-таки почему я вообразил, что ты мне запретила касаться этой темы, сюжета, героя? Ты отлично знаешь, что я по натуре ревнив, хотя и не подаю вида и никогда тебе этого не показываю. Так почему же тебе вздумалось запрещать мне писать о ревности? Хватит одного этого вопроса, чтобы лишний раз уколоть меня в сердце. Ты же знаешь, как я люблю «Отелло»: пьесу и оперу, Шекспира и Верди (Россини я не слышал). И что мне хочется сочинить что-нибудь на эту тему… Впрочем, я понимаю, для тебя дело не в самом Отелло как личности. Дело в ревности.

Ты не хочешь — то есть мне так представилось, — чтобы я касался этой стороны нашей жизни. Но чего ты боишься? Господи, да это не ты, это я боюсь. Боюсь того, что ты мне ответишь, если я и впрямь спрошу тебя. Хотя, скорее всего, ты не ответишь ничего. Просто пожмешь плечами. И тем самым поселишь во мне сомнение, обречешь на мучительную неизвестность. Поэтому я не стану спрашивать тебя, а поступлю как обычно, сам буду размышлять и делать выводы…»

Антуан снова прокашлялся, нарочито медленно отложил первый листок и подержал на ладони второй, тоже исписанный убористым почерком. «Тебе не надоело? Нет? В самом деле?» — осведомился он и стал читать дальше.

«Женщины, исходя из собственных воззрений, внушили мне, что ревность — чувство постыдное. Что не уступить внезапному влечению к кому-то постороннему просто грешно. Если я не могу удержать женщину, то должен пенять на себя: значит, мне чего-то не хватает, а чем виновата она? Ну а то, что мне больно, это уж моя печаль, ведь если я порежусь, то не стану упрекать нож, а перевяжу руку, которой неловко схватился за лезвие.

С ранней молодости женщины приучили меня терпеть и молчать, и я им благодарен — благодарен за то, что они избавили меня от позора выставлять свою боль на всеобщее обозрение, подобно тем пошлякам, которые громко жалуются и Богу, и соседям, что их недооценили. Правда, сделать так, чтобы ревность не терзала мою душу, женщины не могли. Но я всегда презирал тех, кто не прошел такой суровой школы и выказывал свою обиду на то, что ему предпочтен другой. А непреложное право милостиво даровать прощение, которое мужчины себе присвоили, я всегда считал пережитком варварских времен. И если бы, одумавшись, женщина вернулась ко мне, я бы счел грубой бестактностью попрекать ее.

Ты возразишь, что я, должно быть, никогда по-настоящему не любил. По-моему, любил. Хотя, возможно, я и ошибался, но кто, кроме меня, может судить, как сильно я страдал, когда эта любовь — настоящая или нет — оставалась безответной. Некоторых женщин я со временем забыл: не помню ни лиц, ни имен, — но боль, которую они мне причинили, помню отлично, она прочно запечатлена в моей памяти. Впрочем, что тут рассказывать. Если я промолчал тогда, то, уж конечно, не затем, чтобы спустя столько лет кичиться своим стоицизмом.

Но даже если ты права, если я не любил тех, из-за кого молчаливо страдал, вообрази, насколько ужаснее были бы эти муки, когда бы я действительно любил. И представь себе, каково мне, когда источник мучений — ты.

Молчи, прошу тебя… Не доказывай, будто страдать не из-за чего: есть причина или нет, но я страдаю. Конечно, мне, как и всякому, было бы легче согласиться, что меня мучают только собственные бредни. Допустим, я сумасшедший, но что изменится, если назвать болезнь не ревностью, а безумием? Можешь пожимать плечами, отмалчиваться, переводить разговор на другое. Но позволь мне один-единственный раз в нашей жизни, такой длинной и вместе с тем слишком короткой, чтобы высказать все, что накипело, поговорить с тобой о той непостижимой стихии, которую зовут ревностью…»