2. Бес два.

Перед тем, как поехать к нему, они зашли в салон-парикмахерскую. Он пробыл у мастера почти на час больше, чем она у своего. Наталья не сердилась – привыкла, да и настроение у него после маникюра и всего прочего, поднималось, как у ребенка, наконец, получившего в подарок долгожданного щенка. Потом они ужинали у «Пушкина». Он, как всегда, привередничал, и ей, чтобы сохранить благодушное расположение духа, пришлось «пропустить» на фужер больше. В постели он кокетничал, то есть вел себя как красная девица перед дефлорацией. С этим Наталья тоже мирилась. Тем более, Ваня, предыдущий, вообще не мог лечь в постель, не прикрыв своего тела кружевным женским бельем, которое, что говорить, частенько по многим параметрам превосходило ее белье, ведь на поиски его и выбор он тратил много больше времени и страсти. Утром за кофе она рассказала, — видимо, разговорилась неудовлетворенность, — как подруга Любаша хвасталась, что перед уходом на работу муж нередко овладевает ею в прихожей, и это у них называется «встать на дорожку».

— Представляешь, как смешно! Он ей говорит: «Ну, что, душенька, встанем на дорожку?» — улыбалась Наталья, и он понимал, что эта встреча может стать последней. Лишаться блестящей и так идущей ему пары, не хотелось, и, провожая ее в прихожей, он пробормотал, комкано глядя:

— Ну, что, встанем на дорожку?

Получилось так себе, и то благодаря Наталье, и в метро она сразу приметила жадно поедающие ее глаза. Мужчина, которому они принадлежали не вызвал у нее антипатии, скорее, наоборот. Она подумала:

— Такой в прихожей не отстанет…

Внизу как никогда сладко заныло, и всю дорогу она делала все то, что делает женщина, чтобы возбудить мужчину, превратить его в своего зверя, ласкового и нежного. Она бедрами чувствовала непрерывно исходившую от него страсть, такую редкую в ее рафинированном и стремительно голубеющем мире. Эта страсть проникала внутрь, ласкала порывами, рождала ответные чувства.

Эта страсть, боровшаяся сама с собой и с ней, вероятно, и повернула Наталью в переулок, в котором подвернулся Ваня.

Встреча с ним, возбужденным покупкой новых колготок, многое решила. Ей захотелось отдаться преследовавшему ее тяготению, отдаться на ступеньках эскалатора, на земле, в грязи, где угодно. Страсть, готовая отдать все, ну, пусть не все, пусть свободу, извилина за извилиной овладела ее умом. И он, завороженный этот ум, хорошо знакомый с местностью, привел женщину к простенку.

То, что случилось на грязном матраце бомжей, ее поразило. С одной стороны она глубоко и протяжно кончила, с другой — этот вонючий матрац, эти замаранные женские трусики, лежавшие на нем! Трусики побитой бомжихи…

Но как она чувствовала! Напор, страсть, голубое небо сверху, что-то нужное в его глазах!

Да, что-то нужное…

Приведя себя в порядок, она выбралась из щели. Пройдя несколько шагов, потеряла сознание, увидев двигавшуюся навстречу бомжиху. Бомжиху с застарелыми синяками на лице.

…Бьет, значит, любит…

Привели ее в чувство в отделении милиции. Она рассказала, что мужчина в чулке пытался изнасиловать ее в простенке, но у него ничего не вышло. Тут же с ее слов был составлен фоторобот, потом ее отпустили. По понятным соображениям написать заявление о попытке изнасилования она отказалась.

3. Бес три.

До следующего понедельника я едва дожил. Вступив в вагон метро, сразу же ее увидел. Увидел, спокойный, с пузырьком что ни на есть настоящей серной кислоты в одном кармане и счастливым чулком в другом (не смог я его выбросить, как ни просила осторожность, оставил в качестве талисмана).

На этот раз это была высокомерная платиновая блондинка, стрижка «каре», открытое короткое платье, отчаянно идущее и мало что скрывающее, и, конечно же, высокие тонюсенькие каблучки. Мою остановку она проехала, однако, со следующей, на которой мы покинули вагон, идти мне было на работу те же двенадцать минут. Она пошла моей дорогой – этому я не удивился, ведь мой, хм, бес был при мне. Пошла к щели, пошла, изводя меня чувственными своими бедрами, аккуратными ушками и сладчайшими духами, которыми она, выйдя из метро, за ними попрыскала. Я шел за ней, вдыхая воздух зрелого лета, запах этих духов, шел, кривя рот безотчетно змеиной улыбкой, шел, пытаясь предугадать, что на этот раз придумает бес, засевший в моем подсознании, придумает, чтобы завлечь нашу жертву в щель.

Я не угадал, хотя и мог бы, если напрягся. Но к чему было напрягаться в этот упоительный час? Может, вы угадаете, что он придумал? Ну, считаю до десяти?

Не угадали. Подходя к моей щели, блондинка, замедлила шаг.

Остановилась, о чем-то задумавшись (или ощутив мой кинжальный взгляд?).

Посмотрела себе за спину. На подол платья.

Покачав головой, раскрыла сумочку.

Порылась в ней.

Убедившись, что искомое (конечно же, тампоны!) на месте, посмотрела на вывеску рыбного ресторанчика. Остановила глаза на цифрах, сообщавших, что заведение откроется через целый час с лишком.

Посмотрела через дорогу.

На вход в гастроном.

Покачала головой, представив уборщицу со шваброй в руках.

Обернулась на хлопок форточки (эта улица - форменная аэродинамическая труба, а бесу отжать задвижку - делать нечего).

Увидела глухую щель меж панельными домами.

Мою мышеловку.

Посмотрев вокруг, решительно направилась к ней.

И попалась!

4. Два беса.

Конечно, вы подумали, что волею случая я стал серийным маньяком-насильником. Ошибаетесь, бог миловал. В тот памятный день, когда я впервые глотнул запретного воздуха, впервые оказался в своей щели, произошло еще одно событие.

Вечером, после работы, меня, естественно, потянуло на место преступления. Постояв на тротуаре напротив щели, я пережил заново самый яркий эпизод своей жизни и пошел к метро обычной дорогой. Пошел, намереваясь прокрутить пленку случившегося в обратном направлении. Прокрутить, чтобы вновь все увидеть, увидеть себя, превратившегося в дикую природу, себя, обезумевшего от страсти, увидеть ее.

Я увидел ее в сквере. Она стояла на моем пути. Напрягшаяся, непонятная, опасная. Стояла, меня дожидаясь. Сейчас я знаю — если бы я испугался, стал озираться, попытался скрыться, все пошло бы по-другому. Но я не стал озираться. Я замер. Не от страха, от постижения, что, несмотря ни на что, эта дивная женщина была моей, я мог к ней прикасаться и… любить.

Она, продолжая смотреть неотрывно, беззвучно заплакала.

Я потерялся, как ребенок, не знал, что делать, что предпринять. Подойти, прижать к груди, попросить прощения? Нет! Я ведь изнасиловал ее, изнасиловал самое дорогое мне существо, изнасиловал свою любовь.