В гневе она была ещё красивей. Панчулидзев опять, к своему удивлению, не рассердился на неё.

Тем временем они вышли на Невский проспект. Здесь на разъезде поджидал пассажиров синий двухэтажный вагон конки – новшество, появившееся в столице всего пару лет назад. Стены вагона пестрели рекламными щитами – ещё одно нововведение.

Полина тут же забыла о Чернышевском и продекламировала:

– Конка, конка, догони цыплёнка! Давайте прокатимся, князь! – она первой впорхнула в вагон и мимо кондуктора стремительно направилась к винтовой лестнице, ведущей на «империал» – верхнюю галерею.

– Барышня, куды-с? Дамам и девицам, особливо на гарелею, нельзя-с! – возопил седоусый кондуктор. Он растерянно вытаращился на Панчулидзева, ища у него поддержки, – других пассажиров в вагоне не было: – Господин хороший, что ж это деется? Это ж коробит все чувства благородной скромности и стыда-с!

Полина уже проделала половину пути наверх. Панчулидзев успел разглядеть краешек нижней кружевной юбки, мелькнувший из-под подобранного подола платья, и высокий башмачок со шнуровкой, туго облегающий стройную щиколотку.

Он сконфузился и протянул кондуктору двугривенный, что в два раза превышало оплату проезда двух пассажиров на нижнем ярусе и в три раза – на «империале».

– Это вам. Извините, бога ради, – пробормотал он, опуская глаза.

Кондуктор мигом подобрел, но проворчал для порядку:

– Всё одно, не положено-с… – он смерил Панчулидзева прищуренным взглядом. – Эка артуть-девка!..

Панчулидзев прошёл к лестнице и взобрался наверх. Полина встретила его победным возгласом:

– Мы, женщины, не согласны быть существами второго сорта! Мы сумеем постоять за свои права!

Панчулидзев ничего не сказал, вздохнул, подумав, что на сей раз он расплатился за женскую эмансипацию последним двугривенным, а до дня получения пенсиона ещё неделя. Впрочем, досадовать на сумасбродную и такую независимую Полину у него просто не осталось сил.

Щёлкнул кнут кучера. Раздался крик: «Поберегись!», и конка медленно тронулась. Колёса загремели на стыках, и Полина пустилась в философские рассуждения о месте женщины в современном обществе, о необходимости скорейшего завершения в России самых кардинальных реформ в экономике и образовании, подобных тем, что давно уже проведены на Западе.

Панчулидзев слушал её в пол-уха, с деланным равнодушием взирая по сторонам. Невский в этот послеполуденный час был малолюден: по нему не спеша прогуливались дамы в сопровождении горничных, пробегали курьеры, с осознанием собственной значимости быстрым шагом двигались чиновники для поручений. На перекрёстках, завидев приближающуюся конку, выкрикивали предостережения для пешеходов «махальщики» – служащие коночного парка, специально заведённые после участившихся случаев наезда на прохожих.

Время от времени Панчулидзев бросал взгляд на Полину и тут же отводил глаза, чтобы не выдать невольное восхищение. Когда же их взгляды пересекались, Панчулидзеву казалось, что между ним и Полиной возникает тот самый электрический магнетизм, о котором сообщили миру знаменитый француз Ампер и его английский собрат Фарадей. Это ощущение было для него незнакомым, необычным. Чувствовала ли Полина какую-то симпатию к нему, он не знал. Она по-прежнему держалась независимо и порою даже надменно.

– Надобно всюду устроить артели, о которых писал господин Чернышевский в своей книге. В коллективном свободном труде – залог спасения России… – разглагольствовала она. – И, конечно, необходима конкуренция, как в той же Северо-Американской конфедерации…

Панчулидзев вспомнил недавно прочтённую им рецензию Чернышевского на письма американского экономиста Кэрри и, воспользовавшись мгновением, когда она переводила дыхание, вставил реплику:

– Мадемуазель, вы всё время тычете меня своим кумиром, а он вовсе не такой уж поклонник Америки, которая, и на мой взгляд, совсем не идеал.

– Не бывает идеала без слабостей… – тут же отпарировала она.

Конка тем временем проехала перекрёсток Невского и Садовой с популярной ресторацией Немечинского на углу. Вдруг одновременно с традиционным возгласом кучера: «Поберегись!» раздался истошный женский крик, конку тряхнуло, она прокатилась ещё несколько сажен и остановилась.

Полина потеряла равновесие и упала бы, если бы Панчулидзев, сам едва удержавшийся на ногах, вовремя не схватил её за талию и не прижал к себе. Она тут же мягко, но решительно отстранилась, привычным движением поправила шляпку:

– Что там стряслось?

Покрасневший Панчулидзев, свесился вниз и спросил кондуктора:

– Любезный, что случилось, почему стоим?!

– Кажись, задавили кого-то-с, господин хороший… Третий случай, почитай, в энтом месяце… – кондуктор сдернул фуражку и перекрестился: – Господи помилуй, упокой новопреставленную рабу твою!

Панчулидзев растерянно проговорил:

– Отчего же новопреставленную? Ведь ещё, может, жива!

Кондуктор только рукой махнул.

Панчулидзев распрямился и сказал Полине:

– Мадемуазель, очевидно, случилось несчастье. Я спущусь, посмотрю.

– Я с вами, князь, – голосом, не терпящим возражений, сказала она.

Он помог ей спуститься с галереи. Через заднюю дверь они вышли из конки. У передней двери вагона уже собрались зеваки. Слышались возгласы:

– Ах, какой ужас! Такая молодая…

– Лекаря бы позвать…

– Куда там лекаря… Пополам перерезало…

Громко оправдывался кучер:

– Я же кричал ей, чтоб поостереглась. Я ж тормозил… Вон, чуть оглобли не вывернул да пасти коням не порвал…

Панчулидзев, раздвигая столпившихся обывателей плечом, протиснулся поближе. Из-за спин краем глаза он увидел торчащую из-под колеса неестественно вывернутую белую ногу несчастной, обутую в лапоть, да тёмную, растекающуюся по булыжникам лужу.

Он с трудом выбрался из толпы, и взгляд его упёрся в рекламный щит на стене вагона. На нём были намалёваны большие куски мяса, горой лежащие на прилавке, а над ними здоровенный мясник в кожаном переднике, с плотоядной улыбкой и сверкающим тесаком в волосатой руке. А ниже подпись: «В лавке на Садовой, в доме 37, всегда в изобилии свежая говядина черкасской породы, потроха свиные по пятидесяти копеек за пару, воробьиные тушки по пяти копеек за каждый десяток…»

Панчулидзев судорожно сглотнул, пытаясь справиться с подступившей тошнотой.

– Вам лучше этого не видеть, – проговорил он и потянул Полину на тротуар.

Они медленно пошли по проспекту. Оба молчали. Полина время от времени бросала на Панчулидзева внимательные взгляды.

Они вышли к Неве. Свежий ветер принёс запах водорослей и рыбы.

– Сегодня такой странный день. Столько всего произошло… – произнесла она неожиданно: – Я не хочу сейчас идти домой. Хочу посмотреть, где вы живёте, князь…

Панчулидзев сделал приглашающий жест и повёл спутницу к Дворцовому мосту. При этом он как будто перестал ощущать реальность происходящего. Полина шла, опершись на его руку, притихшая и какая-то отстранённая. И в то же время он чувствовал, что между ними растёт и крепнет, словно между заговорщиками, та незримая связь, которую ощутил, стоя на империале.

День и впрямь был странный, непредсказуемый. Ещё несколько часов назад он и предположить не мог, что в его жизнь ворвётся такая необычная девушка, что они будут вот так, вдвоём, словно влюблённые, идти по городу. И уж совсем не мог он подумать, что безмолвно согласится повести её в свое скромное жилище, никак не вяжущееся с громким титулом, который он носил. Впрочем, бедность и честь, как когда-то учил его отец, это – вполне совместимые понятия. Особенно в эпоху, когда бесчестье становится нормой…

В глубоком молчании они перешли по наплавному мосту на Васильевский остров, свернули на Кадетскую набережную и двинулись вдоль Большой Невы, мимо здания старой таможни, университета, ректорского дома и манежа первого кадетского корпуса. Дойдя до Первой линии Васильевского острова, они очутились на пустыре, где полным ходом шли земляные работы по закладке Румянцевского сада. Завидев их, бородатые мужики, очевидно, из числа недавно приехавших в столицу безземельных крестьян, оставляли лопаты, снимали шапки и кланялись. Полина кивала им и ласково улыбалась.