Надежда Антоновна. Я понимаю, душа моя, что я должна была скрыть от тебя наше расстройство, но нет возможности. Если остаться в Москве, — мы принуждены будем сократить свой расход, надо будет продать серебро, некоторые картины, брильянты.

Лидия. Ах, нет, нет, сохрани бог! Невозможно, невозможно! Вся Москва узнает, что мы разорены; к нам будут являться с кислыми лицами, с притворным участием, с глупыми советами. Будут качать головами, ахать, и все это так искусственно, форменно, — так оскорбительно! Поверьте, что никто не даст себе труда даже притвориться хорошенько. (Закрывает лицо руками.) Нет! Нет!

(«Бешеные деньги», болезненные самораскрытия 24-летней дочери в разговоре с пожилой матерью)

В диалоге Счастливцева и Несчастливцева болезненные самораскрытия сочетаются с комической направленностью их разговора. Можно заметить, что с одной стороны, самораскрытия явно направлены на то, чтобы вызвать сострадание «подходит он ко мне, лица человеческого нет, зверь зверем; взял меня левою рукой за ворот, поднял на воздух; а правой как размахнется, да кулаком меня по затылку как хватит...», а с другой, имеют и развлекательный компонент: «...Света я невзвидел, Геннадий Демьяныч, сажени три от окна-то летел, в женскую уборную дверь прошиб. Хорошо трагикам-то!»:

Счастливцев (приседая от удара). Ой! Геннадий Демьяныч, батюшка, помилосердуйте! Не убивайте! Ей-богу, боюсь.

Несчастливцев. Ничего, ничего, брат; я легонько, только пример... (Опять кладет руку.)

Счастливцев. Ей-богу, боюсь! Пустите! Меня ведь уж раз так-то убили совсем до смерти.

Несчастливцев (берет его за ворот и держит). Кто? Как?

Счастливцев (жмется). Бичевкин. Он Ляпунова играл, а я Фидлера-с. Еще на репетиции он все примеривался. «Я, говорит, Аркаша, тебя вот как в окно выкину: этой рукой за ворот подниму, а этой поддержу, так и высажу. Так, говорит, Каратыгин делал». Уж я его молил, молил, и на коленях стоял. «Дяденька, говорю, не убейте меня!» — «Не бойся, говорит, Аркаша, не бойся!». Пришел спектакль, подходит наша сцена; публика его принимает; гляжу: губы у него трясутся, щеки трясутся, глаза налились кровью. «Постелите, говорит, этому дураку под окном что-нибудь, чтоб я в самом деле его не убил». Ну, вижу, конец мой приходит. Как я пробормотал сцену — уж не помню; подходит он ко мне, лица человеческого нет, зверь зверем; взял меня левою рукой за ворот, поднял на воздух; а правой как размахнется, да кулаком меня по затылку как хватит... Света я невзвидел, Геннадий Демьяныч, сажени три от окна-то летел, в женскую уборную дверь прошиб. Хорошо трагикам-то! Его тридцать раз за эту сцену вызвали; публика чуть театр не разломала, а я на всю жизнь калекой мог быть, немножко бог помиловал... Пустите, Геннадий Демьяныч!

(«Лес», болезненные самораскрытия в диалоге двух актеров среднего возраста, Несчастливцеву 35 лет, а Счастливцев на 7-10 лет старше)

Болезненные самораскрытия, которые связаны с бедностью, безденежьем, и ощущаемым в связи с ними стыдом и неловкостью, наиболее часто встречаются в диалогах персонажей пьес А. Н. Островского. Как уже отмечалось, обычно эти самораскрытия происходят при беседе близких родственников. Чаще самораскрытие направлено от младшего по возрасту к старшему родственнику, но может идти и в обратном направлении, а также принимать взаимообразный характер. Сочувственные комментарии собеседника и проявляемый интерес к самораскрытию обычно способствуют более глубоким и детальным самораскрытиям. Так, в диалоге Насти н Анны из пьесы «Не было ни гроша, да вдруг алтын», где речь идет об отсутствии у персонажей самой необходимой женской одежды и об унижениях, связанных с бедностью, мы являемся свидетелями постоянных сочувственных реплик, сопровождающих взаимные самораскрытия: «Что делать-то Настя!», «Ах, это ужасно, ужасно», «Ну что вы говорите, боже мой!» и т. д. Подобное коммуникативное поведение увеличивает степень доверительности собеседников:

Настя. Улетел. (Снимает с головы небольшой бумажный таток.) Ах, этот платок, противный! Сокрушил он меня. Такой дрянной, такой неприличный, самый мещанский.

Анна. Что делать-то, Настя! Хорошо, что и такой есть. Как обойдешься без платка!

Настя. Да, правда. От стыда закрыться нечем.

Анна. Ох, Настя, и я прежде стыдилась бедности, а потом и стыд прошел. Вот что я тебе расскажу: раз, как уж очень-то мы обеднели, подходит зима, — надеть мне нечего, а бегать в лавочку надо; добежать до лавочки, больно-то мне ходить некуда. Только, как хочешь, в одном легком платье по морозу, да в лавочке-то простоишь; прождешь на холоду! Затрепала меня лихорадка. Вот где-то Михей Михеич и достал солдатскую шинель, старую-расстарую, и говорит мне: «Надень, Аннушка, как пойдешь со двора! Что тебе дрогнуть!» Я и руками и ногами. Бегаю в одном платьишке. Побегу бегом, согреться не согреюсь, только задохнусь. Поневоле остановишься, сердце забьется, дух захватит, а ветер-то тебя так и пронимает. Вот как-то зло меня взяло; что ж, думаю, пускай смеются, не замерзать же мне в самом деле, — взяла да и надела солдатскую шинель. Иду, народ посмеивается.

Настя. Ах, это ужасно, ужасно!

Анна. А мне нужды нет, замерз совсем стыд-то. И чувствую я, что мне хорошо, руки не ноют, в груди тепло, — и так я полюбила эту шинель, как точно что живое какое. Не поверишь ты, а это правда. Точно вот, как я благодарность какую к ней чувствую, что она меня согрела.

Настя. Что вы говорите, боже мой!

Анна. Вот тут-то я и увидела, что человеческому-то телу только нужно тепло, что теплу оно радо; а мантилийки там да разные вырезки и выкройки только наша фантазия.

Настя. Тетенька, ведь вы старуха, а я-то, я-то! Я ведь молода. Да я лучше... Господи!

Анна. А вот погоди, нужда-то подойдет.

Настя. Да подошла уж. Уж чего еще! я последнее платье заложила, вот уж я в каком платке хожу. А давеча, тетенька, побежала я в ту улицу, где Модест Гришрьич живет, хожу мимо его дома, думаю: «Неужто он меня совсем забыл!» Вот, думаю, как бы он увидел меня из окна или попался навстречу; а про платок-то и забыла. Да как вспомнила, что он на мне надет, нет уж, думаю, лучше сквозь землю провалиться, чем с Модестом Гришрьичем встретиться. Оглянулась назад, а он тут и был; пустилась я чуть не бегом и ног под собой не слышу. Оглянусь, оглянусь, а он все за мной. Платок-то, платок-то, тетенька, жжет мне шею, хоть бы бросить его куда-нибудь. А потом взглянула на башмаки. Ах!

(«Не было ни гроша, да вдруг алтын», обмен болезненными самораскрытиями между молодой племянницей и пожилой теткой)

Нередко непосредственно перед раскрытием какой-либо информации или самораскрытием собеседник предупреждает слушающего: «Только никому ни слова!», «Это строго между нами!». Современные исследования по коммуникации показывают, что на самом деле даже после этих ограничительных просьб во многих случаях и те, кто передает информацию, и те, кто ее получает, ожидают дальнейшего распространения информации. При опросе сотрудников одной компании выяснилось, что 93 % делились информацией частного характера с другими сотрудниками, хотя их специально просили этого не делать (Angels 2000). Основным стимулом для дальнейшего распространения конфиденциальной информации являлось привлечение к себе внимания и демонстрация инсайдерской информации, как символа власти.

Конечно, некоторые самораскрытия весьма тривиальны, и добавляют лишь некоторые черты к портрету собеседника, но вряд ли могут быть использованы слушателем для дальнейшей демонстрации инсайдерской информации. Например, в пьесе «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Крутицкий делится с Елесей своими переживаниями по поводу сначала потери, а затем счастливого обретения десяти копеек, которые затерялись в жилетке:

Крутицкий. Хорошая компания, хорошая. Все вы хорошие люди. А я вот нынче, Елеся, гривенничек было потерял. Как испугался! Потерять всего хуже; украдут, все-таки не сам виноват, все легче.