– Он такой же слуга, как и я. У меня нет оснований называть его «господином».

– Это не так, – грустно возразил господин Цитрин, – он не слуга, Марта. . . Он. . . Он мне друг. . .

– А я думала, что вы ему платите деньги.

– Да, я ему плачу, но он мой друг. . . Прошу вас, относитесь к нему, как к моему другу. . .

Ничего не ответив, она вышла медленно и величественно, так, как идут со сцены раненые насмерть трагические актеры, чтобы где-то за кулисами отдать Богу душу. Но в тот же вечер она отомстила этому бездельнику омерзительно-слащавой услужливостью. Заглядывая поминутно в кабинет, где Жан Пиге читал свой отчет, медово-любезным голосом она осведомлялась, не принести ли им ситро, или, может, нагреть грелкой их постель, или, если они любезно позволят, она может погладить им костюм. . . И каждый раз она пересыпала свои вопросы словом «господин», причем произносила это слово, потупив взор, с присвистом, как змея.

– Господин мне не сказали, любят ли господин, чтобы электрокамин оставался включенным в комнате господина. . .

Жан Пиге взирал на нее с удивлением, а господин Цитрин мучился и отводил взгляд, стараясь не покраснеть, от чего, конечно же, краснел еще больше.

Но, в конце концов, все это быстро надоело Марте, и она удовлетворилась тем, что с видом превосходства презрительно мерила взглядом противника.

Что касается господина Цитрина, он кое-как примирился с ледяной любезностью Жана Пиге. Не стоит быть слишком требовательным. Хотя бы потому, что присутствие этого постороннего, который решительно не желал идти на сближение, все же спасало господина Цитрина от одиночества. Кроме того, его состояние улучшалось с каждым днем. Провалы в памяти повторялись все реже и были менее значительны. Некоторые отчеты Жана Пиге не прибавляли ничего нового к тому, что он сам помнил. Ему очень нравилось переспрашивать юношу о некоторых деталях, уточнять либо благосклонно одобрять их.

– Да, да, я припоминаю. . . Читайте дальше. . .

Оврей-Пелиссак посещал господина Цитрина уже не так часто, и его предписания становились все мягче. Сначала он строго запрещал своему пациенту употреблять табак, острые блюда, вино, волноваться, ходить в гости. А сейчас он советовал развлекаться, если нравится, употреблять вино, много есть. Но господин Цитрин не решался воспользоваться этими послаблениями. Он опасался, как бы какой-нибудь мелочью не навредить долгожданному выздоровлению. Самое большее, что он себе иногда позволял – это пойти в кино и, возвращаясь домой, выпить рюмочку марочного коньяка или терновой настойки. А еще были, вслед за этими неосторожными поступками, долгие ночные часы самопроверки. Лежа неподвижно в кровати, вперив взгляд в оживающую темноту комнаты, господин Цитрин задавал себе «каверзные» вопросы о пережитом дне:

– Выйдя из дому, я повернул налево или направо? – спрашивал он себя глухим голосом.

Все затихало, будто перед лавиной. И снова глухим голосом он сам себе отвечал:

– Направо, направо. . . Я очень четко припоминаю афишу на стене возле банка и старуху, сидевшую на скамейке у автобусной остановки.

Снова молчание.

– Хорошо. . . А что я читал в газете?.. Я читал. . . вот что. . . да. . .

Он волновался, стучал себя кулаком по лбу, беспомощно откидывался на подушку, ужасаясь при мысли, что снова ничего не помнит. А затем бормотал:

 – Да, припоминаю. . . Сначала я читал статью о перевооружении Германии. . . затем статью. . .

Проверка затягивалась до глубокой ночи. Господина Цитрина эти упражнения истощали, но он ужасно радовался. Утирал пот со лба, выпивал чашку холодной настойки или стакан минеральной воды и наконец звал сон. Но усталость долго не могла преодолеть возбуждения и окунуть его в мимолетные сны, имевшие преимущество перед всем, что он видел днем, так как бесследно забывались.

 Глава V

Оврей-Пелиссак трясет руку господина Цитрина обеими руками:

– Вот и чудесно! Выздоровление наступило быстрее, чем я надеялся. Я рад, очень рад.

Загляните ко мне через несколько недель. Но уверен, что это будет исключительно дружеский визит. Ах да! Я и забыл! Вы можете рассчитать вашего молодого человека. . . Теперь он вам больше не нужен.

На улице господина Цитрина охватило радостное чувство победы. Он здоров! Это значит, что он такой же, как и все люди, встречавшиеся ему по дороге, такой же сильный, такой же свободный, как и они. Это значило, что он мог свободно смотреть на это серое небо с синими прорехами, которыми он сейчас любуется. Все принадлежит ему. И перед нескончаемыми богатствами, вдруг ставшими для него доступными, он не знал, на чем остановить взгляд.

Он остановился на аллее в парке Тюильри и сел. Брызги фонтана, взмывавшие в небо, превращались в пену, и ее уносил ветер. Ровно подстриженные газоны ласкали взор своей успокаивающе-мягкой, бархатистой зеленью. Дети с визгом носились вокруг серых статуй.

Подошла билетерша, взглянула на господина Цитрина и прошла мимо, на спросив, заплатил ли он за стул.

Господин Цитрин подозвал ее к себе:

– Я вам не заплатил за кресло. . .

– Заплатили, мсье.

– Да нет! Я бы помнил!

Она немного подумала и рассмеялась:

– Ну как же! Вы правы! Действительно, тот сухонький старичок, который сидел здесь до вас. . . Это он. . .

– Вот видите!

Он сиял. И с благодарностью наделил ее щедрыми чаевыми.

– Возьмите. . . возьмите. . .

«Ну вот, другие забывают, а я им напоминаю», – думал он. И гордо положил в портмоне билетик за кресло, будто получил от этой старушки входной билет в мир нормальных людей.

Время шло, он искал взглядом фигуру Жана Пиге, который, очевидно, спрятался за цоколем какой-нибудь скульптуры. Но не заметил ничего такого, что свидетельствовало бы о его присутствии. И вдруг подумал, что сегодня в последний раз будет слушать своего «наблюдателя», так как решил его уволить. Но вдруг странная грусть охватила его. Вся радость отступила перед этой мыслью. Попробовал себя уговорить: «Что это со мной? Не вижу причины для грусти. Ну ладно! Он уйдет. Но какое это будет иметь значение, если я буду помнить все и без его помощи? Нет, я веду себя как ребенок!..» Бесплодные усилия! Все, чему он недавно так радовался, утратило всякую привлекательность. Он представил себе одиночество, серость, ничтожество своего существования. Как он проживет день без уверенности, что Жан Пиге в тот же вечер перескажет дневные события? Этот ежедневный пересказ малейших его поступков создавал приятное впечатление того, что жизнь он не тратит даром, что она заполнена поступками, достойными пера историка. Как сладостно сознавать, что есть в мире человек, который занимается исключительно вашим поведением, настроением, здоровьем, который стушевывается ради вас, перевоплощается в вас до такой степени, что становится вашей памятью! Как не гордиться при мысли, что малейшая мелочь – то ли ты входишь в подъезд, то ли устраиваешься на террасе кафе, или переступаешь порог дома, или садишься отдохнуть, так как дрожат колени, – все замечено и зафиксировано как важное событие! Каждый миг существования господина Цитрина увеличивается в десятикратном размере. Каждая секунда становится значимой на своем месте, как последовательность звуков в песне. Ничто не теряется. Ничто не уходит в небытие. Ничто не должно забыться! Господина Цитрина все больше ужасала мысль, что придется отказаться от такого редкостного удовлетворения самолюбия. Он поймал себя на том, что уже не радуется своему выздоровлению так, как перед этим. Он порвал билетик, выданный ему билетершей. Встал. Смеркалось. Хотя по улицам проносились автомобили, в воздухе повисла тишина, как мелкая пыль. Господин Цитрин изнемог, разуверился и погрустнел до слез. Ему больше не хотелось ни идти, ни сидеть. «Вот так, дружок, после визита к Оврей-Пелиссаку профессор и я решили. . . Я был очень доволен вашими услугами. . . Надеюсь, что с вашей стороны. . . » Но он никогда не решится произнести эти пустые слова! Голос, мимика ему изменят! А потом ему невыносимо будет смотреть на пустую комнату рядом со своей комнатой, на пустую вешалку рядом со своей вешалкой, на тот край стола, где будет стоять только его тарелка. А одинокие вечера в звонкой тишине кабинета, где под стеклянными колпаками неудержимо будут тикать часы. . .