Евген никогда не позабудет, как в десять лет признался дороженькой маме, что ему нравится отмывать посуду до блеска. В ответ же ничтоже сумняся услыхал вздорную нелепость, верно антипедагогическую. Ей-то, оказывается, не в дугу, не по нраву ни мыть, ни стирать, ни готовить. Притом, насколько он знает, Индира Печанская заурядными бытовыми хлопотами в течение 90-х годов свою высокопоставленную персону нисколько не утруждала, если ниже имелась прислуга.

К некоторому времени на благоверную супругу, с головой канувшую в ее склочную научно-диссертационную деятельность, банкир Вадим Печанский смотрел иронически и саркастически. И подавно, напрочь не желавшую прислушиваться к его осторожным и политкорректным рекомендациям вследствие приснопамятного 1994 года, ознаменованного приходом к президентской власти громогласного оппозиционного нардепа А. Лукашенко.

«В одночасье мой батянька самотка многого враз не разглядел в горлопанистом председателе депутатской комиссии по коррупции, якобы собравшем сорок бочек арестантов разношерстного компромата на тогдашних власть имущих. На чем и на нем едва не погорел вскорости в том банкирском посредническом бизнесе между людьми и деньгами».

К слову возвестить, в кандидатской диссертации, еле-еле защищенной Индирой Печанской в 1990 году, речь шла о выдающихся исторических деяниях пионерско-коммунистического молодежного подполья в оккупированном нацистами Минске в течение 1941―1944 годов. Однако же в докторантуре она сразу перестроилась, набралась гласности, с ускорением взялась за массово репрессированных советской властью видных и сановных белорусских национал-коммунистов в 20-х―30-х годах прошлого века. Но до референдумного, поворотного 1996-го стать доктором исторических наук она нимало не успела.

Не преуспела, сколь едко умозаключил Евген, едва вошедший в тот сознательный период критической переоценки родственных связей и привязанностей. Но этак уж в курсантско-ментовской юности он однажды ретроспективно додумался, свел концы с концами.

«Папа в маму, и прояснение… Вон-таки батька Вадим и покойный дядька Алесь по-мужски больше понимают в политике, знают некий головной толк в актуальной политической истории. Поболе, скажем, по сравнению со всеми наукообразными женщинами вместе взятыми. Потому как головастым мужчинам свойственно мыслить системно и таксономически. На этом свете или на том. Конечно, коли сообразно полагать спекулятивную историю позитивной наукой и кому-то каким-то уроком…»

В университете штатного преподавателя идеологической истории ВОВ Индиру Печанскую безропотно-административно терпели, наверное, политически контракт продлевали. До видимых симптомов деградации, до лучших или до худших времен. Кому как. Затем наверняка с радостью и плохо скрытым облегчением благополучно, безместно вытурили вне конкурса и аттестации на пенсию. «По умственной болезни и инвалидности туды-растуды ее, мать его, мою, мое…»

Года три тому назад явно по совету пенсионной дворничихи Антонины-Антуанетты задумала Индира Печанская развестись с дальним мужем, с простодушным лукавством возжелав оттягать у мистера банкира из Сан-Франциско изрядную долю его состояния и имения. В одном из районных судов Минска ее быстренько развели в некотором штукарском смысле. Видать и знать, по местным душевнобольным побуждениям внешней или внутренней политики. Зато американский судья, видимо и знамо дело, руководствовался несколько иными политическими представлениями, мотивами и категорическим нежеланием Вадима Печански соглашаться на развод. Потому тамошние американцы, включая адвоката, присланного от белорусского консульства, здраво выразили кое-какую юридическую надежду на благословенное воссоединение разделенной фамилии господ Печански. Меж тем сомнительное бракоразводное дело отложили в долгий судебный ящик до выяснения в приватности затемненных и помраченных семейных отношений. А Индира Печанская оказалась только наполовину разведенной женой. В одностороннем местном порядке.

«Темнота не темница, а сполохи не вспышки…»

Чьи-либо душевные движения, чувства, эмоции без промедления вызывали проникновенный интерес Евгена чаще всего на службе во время полномочных инспекций, проверок с ревизиями. При этом у него натренировано возникала мгновенная профессиональная реакция на сказанное и услышанное. А за ней пронизывающий адекватный анализ дальних и данных. Не исключая мельчайших нюансов поведения вблизи тех, кого он проверяет. Напротив, привычно, обыденно общаясь с родственниками и друзьями, его наметанный глаз скользил по поверхности без маломальской проницательной аналитики. Проще ему впоследствии, окказионально в ретроспективе мотивировано и релевантно оценивать ближних своих, ― к такому выводу аудитор Печанский пришел еще в бытность государственным контролером.

«Кто был никем, тот стал ничем… Из праха в прах в мелкой дисперсии…»

Глава сорок девятая Грозный счет

Евген челночно возвращался к фамильным ретроспекциям и маловнятным реминисценциям между серьезным и скрупулезным делом. Так как пан Ондрий Глуздович за соответствующее его квалификации вознаграждение сполна озадачил новоявленного политэмигранта Евгена Печанского проведением углубленного внешнего аудита собственного рекламно-телевизионного бизнеса. Психологического трепету и бухгалтерского шороху он в нем навел немало за пару-тройку напряженных дней и вечерних размышлений.

Змитер и Тана тоже серьезно поглощены своечастными текущими и текучими делами. День-деньской. С утра до вечера. У Бельской что-то потихоньку наклевывается с приездом дочери Лизы. Тана периодически гостит в Семиполках у Глуздовича с Двинько совокупно с ее непритязательной «ладой» на почетной внутренней парковке. Ломцевич вновь навострил лыжи куда-то в Донбасс. Теперь секретно. В конкретные деловые планы, задачи на ближайшую перспективу оба-два никого во всеуслышание не посвящают. Оттого вечером за совместными ужинами либо поздними обедами в Дарнице нынче больше рассуждают о глобальном, нежели о локальном. Чаще обобщают вчуже, но никоим видом не конкретизируют собственно свои побуждения и собственные намерения.

«Покамест ничего личного, или вам, нам объединено наоборот, ― парадоксально подметил Алесь Двинько, частенько принимавший предложение хорошенько отужинать с разговорами в дружеской дарницкой компании. «С врагами нашими и вашими мы способны разобраться немного позднее… разделать их практически… ежели прежде идет теория».

―…Вы, друже Змитер, коли я не запамятовал, недавно высказали мысль о советском содержимом и неосоветском содержании лукашенковской Беларуси. Не так ли? Продолжить удельно сей тезис в дальнейших публикациях не желаете ли?

― О том и думаю, глубокоуважаемый Алексан Михалыч, размышляю неутомимо. Соответственная статья мне почти что заказана. С большого эта новосовковая темка тезисно одобрена одним умным редактором. Характерно и касательно популяции граждан Беларуси и Украины, чрезвычайно тоскующих по совсоюзному государству пятнадцати республик, тоталитарно свободных от нормальной рыночной экономики и буржуазной парламентской демократии, ― витиевато, словно уже в печатном дискурсе, возгласил Змитер.

― Вот и прекрасно! ― подал благодушную реплику Евген. ― Привольно и популярно обсудим, осудим твою тему в порядке творческого бреда ради пущего пищеварения. В смысле сжигания лишних килокалорий содержательная оживленная беседа порой заменяет послеобеденную прогулку.

― Если хотите, и я в вашем тексте и в контексте, ― к беседе коммуникативно, насущно примкнула Тана со свежезаваренным чаем, с кофейником и лестной парафразой из Двинько, Пушкина и Августина. ― Чтоб множеству содружных разумных мыслей было тесно, а емким и веским словам ― просторно. Глобально и локально, громада!

От присущей ей неблагопечатной лексики, вскользь и косвенно обратил внимание Змитер, наша Тана, поди, напрочь отреклась. Ну совсем не матершинничает, не матерится ажно в одну буковку с отточиями, с некоторых пор, как ни странно!