Скажу тебе откровенно, Давыдыч. Означенное политическое скорейшее разрешение смутного уголовного дела моего молодого друга Владимира Ломцевича-Скибки меня более-менее устраивает. Поскольку, тебе уж известно, не без моего скромного содействия и маломальского влияния штатный корреспондент президентского официоза Змитер Дымкин, крупно замешанный в наркотрафике, оказался признанным узником совести в стране и за рубежом.

Не скрою, мне стоило некоторых трудов убедить коллег из независимых белорусских СМИ поддержать мои дружеские усилия и мою негромкую репутацию правозащитника. Гораздо проще мне было общаться с иностранными коллегами. У последних я нашел полное понимание белорусских проблем, не замутненное местечковыми амбициями.

В этой связи я ожидаю конкретных политических результатов касательно нашей Таны Бельской. Смею предположить: признание ее уголовного дела и его объяснение аналогичными политическими преследованиями на гендерной почве мужского сексизма, более чем реально спустя две-три недели. Подразумевается, прежде за границей, а потом под стать и у нас в Беларуси.

Будьте благонадежны, кое-что политически я также сделал для нашего Евгена Печанского. Ведь не случайно трое тех, кого мы опекаем, Лев Давыдыч, очутились в одной и той же исторически достопримечательной следственной тюрьме ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, не правда ли?

Засим, Давыдыч, позволь откланяться. Что-то на меня опять писательский зуд накатил…Понимаешь, вовремя прийти и своевременно уйти есть определенно хороший способ разрешения многих общежитейских проблем. Коли центр далек от эпицентра…

Глава двадцать первая Определять обедом, чаем и ужином

―…Ты бы, брателла, встал, сел да написал об одном тюремном дне Евгения Вадимовича и Владимира Дмитриевича. В тюряге люди тоже живут и не спят беспробудно. Без наручных часов «ролекс», но от побудки до отбоя.

― Боюсь, из такого описания ни хрена тертого не выйдет, Ген Вадимыч. Али в муках как разрожусь из рук вон плохой литературой, от рассвета до заката, заместо хорошей журналистики. Куда мне до Солженицына? Ты, поди, на него намекаешь?

― Не намекаю, а прямо тебе говорю, бумагомарака. Хорош валяться в шерсть! Кличь шныря коридорного, каб тазик волок и швабру. Полы будешь мыть горячей водой с хозяйственным тюремным мылом. Вставай на вахту, брательник! Чистый четверг настает. Покуда с обходом придут, покуда на прогулку позовут, с приборкой управишься.

Тем часом я чайку заварю. Горбатого в гербарий залепим. По-белорусски и по фене, брате мой Змитер, ― неудачно скаламбурил Евген. На что сокамерник никак не отреагировал, если размышляет о других материях, обобщая уникальный тюремный опыт заключенного.

Прибывший с воли небесно-голубой двухлитровый электрочайник с понедельника неизменно находится у них в камере. И электрическая розетка теперь от завтрака до ужина всегда во включенном состоянии. Уж Евген постарался, чтоб об этом каждому вечнозеленому шныркому вертухаю во всех надзирательских сменах стало доходчиво известно и предельно понятно. Так как зеку, непреклонно качающему права, любые начальствующие лица склонны уступать.

«Исключения превыше правила», ― позавчера внес в записную книжку Змитер вместе с предыдущей мыслью. То, что записано, и запоминается превосходно. Хотя в цифровом растиражированном виде оно замечательно памятнее и сохраннее, чем на бумаге, какую могут взять да изъять при обыске.

― Рукописи и заметки не горят, Вадимыч, их с концами отнимают при шмоне, ― глубокомысленно сообщил Змитер напарнику в порядке обыкновенного у них умного общения. «Не то вконец отупеешь на киче!»

― Бумага-то, она горит в лучшем виде, ― отозвался Евген. ― Не верь лукавому начальнику, не бойся его и ничего у него не проси, коли у тебя кишка не тонка потребовать свое. Наверное, это имел в виду Булгаков, когда писал, как надо обращаться с государством, чья слава, сила и власть отданы Сатане-Воланду на откуп. Умен был Михал Афанасич, отлично знал, в какой такой стране он жил. Когда в его Совсоюзе было одинаково, что на воле, что в Гулаге.

― А в Беларуси?

― Ну, это различие ты, Змитер, должен понимать, коли пишешь о белорусских полудурках и недоумках. Мозги у наших земляков, свояков и швагеров в бюджетном дефиците, чтобы устроить форменную диктатуру не в дебете, а в крѐдите. Прошу не путать с банковским кредитом недоверия или с кредитной достопамятной историей.

Кормушку-откидушку тож не забудь вымыть. А то ходят тут всякие… Шныри и баландеры без пути досочку лапают. Если блокпост есть собака на длинной цепи, а ковровая бомбардировка с воздуха серьезнее, чем беспокоящий артобстрел с земли.

Можешь сделать перекур, брателла. Бо чаек наш заварился до нужной кондиции и умеренной сорокоградусной температуры употребления, ― сделал сокамернику безоткатное предложение Евген со всем своим знанием чайного дела.

Давным-давно, с месяц тому назад, Евген разъяснил Змитеру рецептурную разницу между чифирем и крепким зековским чаем, без которого в крытке жить было бы просто невозможно. И подавно, когда им тут задаром разливают бурду, помои и брандахлыст вместо чая.

Потом Змитер Дымкин запишет для журналистской памяти, как чифирек варится не менее 5 минут в кипящей воде из расчета 50 граммов дрянного чая на 100 миллилитров воды. Тогда как одна чайная ложка хорошего чаю заливается на 5−6 минут горячей водой при температуре 78−80 градусов по Цельсию в той же емкости на 100 миллилитров для каждого чаевничающего вприкуску ли внакладку зека или человека на воле.

По завершении чаепития в камере не замедлили явиться начальник дежурной смены в капитанском звании со свитой из прапорщика и сержанта. Выслушав доклад дежурного по камере, что больных никак нет, врач никому не требуется, приняв к сведению желание подследственных совершить двухчасовую дообеденную прогулку, вертухаи удалились прочь. А Змитер с большим удовлетворением еще раз прошелся с влажной тряпкой по желто-коричневому линолеуму в камере. Вытер и замыл следы начальничков.

Так бы и на воле! Взять да подтереть чистенько за власть поимевшими, только и умеющими, что гадить и грязь разводить! Ясное дело, иерархическую лестницу нужно мести сверху. Но отмывать ее можно и снизу.

На прогулке Евген со Змитером говорили уже конфиденциально, не забыв уделить должное комплексное внимание гимнастической разминке в привычном каждому распорядке, воспринимаемом без лишних слов.

― В продолжение сказанного вчера, брате, хочу повторить, теперь открыто без экивоков и околичностей. Отказываться, по-моему, от второго адвоката тебе ни к чему.

― Знаю я его, того правозащитничка: завзятый приспособленец, стукач и записной трус. К тому же известный придурок лагерный! Пускай и не сидел ни разу.

― А как ты хотел по-другому? В нашей Белорашке каждый третий оппозиционер, если не полудурень стукнутый, то стукач дурноватый. То есть тот, кто за так, бесплатно начальникам стучит по зову державной верноподданной души.

Не знаю, как тебе, но мне Двинько как-то раз рассказал исторический анекдот о Сталине и Фадееве. Слыхал?

― Не-а. Ну-тка давай, поведай. Что-то такого, редакторского, я от Михалыча не припомню.

― Так слушай. Приходит один раз к Сталину Фадеев ― главный писака СССР. И ну давай жаловаться, стучать на подчиненных ему писарчуков. Мол, писатели такие, писатели сякие. Сталин его молчки слушал, трубку набивал. Затем закурил и говорит: нэт у меня для тэбья, Фадээв, других писателей. Работай с этими.

Вот и я тебе говорю. Нет у твоего Мишука и нашего Михалыча лично для тебя других оппозиционеров в комплекте с правозащитниками. Работай с теми, какие они ни есть.

Тем больше, у тебя враз и за раз, спадар Иншадумцау, ― перешел на белорусскую мову Евген, ― чисто политическая статья 130, часть вторая. Дурачок и стукачок тоже политически сойдет при условии, что он юридически вторым номером после твоего Михася Коханковича. Де-факто и де-юре…