То место, где раньше родинка была, оказалось совершенно гладким, но Евдокия ничуть не испугалась. Она вспомнила, как жадно любил её лежащий рядом с ней мужчина, какие слова шептал ей. Ее Петруша прежде, может, только раз или два и был таким. Вспомнила, что последние два года перед отъездом к немцам он у неё и не оставался на ночь, и вдруг горячее желание продлить любовь с лежащим рядом человеком, кем бы ни был он, наполнило её.
- Петруша, а ты к подлюке той, к немке, больше не пойдешь?
- К кому же?
- А к Монсихе, на Кукуй.
- Не пойду, - не поняв, о ком речь, сквозь накатившую дрему ответил Лже-Петр.
Счастливая Евдокия так и не уснула. Она гладила плечи и шею спящего на её груди человека, дороже которого не было, и ей было совершенно безразлично, что у него исчезла прежняя родинка и что он почему-то бормочет во сне на незнакомом ей языке.
Ромодановский подошел к Евдокии уже на другой день, когда она пошла к вечерне в Успенский собор. Осеняя себя мелкими, частыми знамениями, глядя на распахнутые царские врата, спросил:
- Ну, Евдокия, о чем я тебя просил, смотрела?
Царица ответила не сразу. Вначале хотела совсем не отвечать - не тот на боярине чин, чтобы ей, государыне, давать ему ответы. Но вдруг захотелось сказать, да только таким манером:
- Больше, Федор Юрьич, меня о том не пытай, а то государю жалобу свою принесу. Стыдно тебе-то слушать срамотные речи, распускаемые по Москве бездельниками да стрельцами. Али с Софьей Алексеевной стакнулся? Каким уезжал к немцам царь Петр, таким и вернулся. Все при нем осталось... - и не удержалась: - ...еще больше домой возвратил. А таперича мне не мешай. Святые дары выносить будут.
И затянула, крестясь, подпевая хору, уже не замечая обиженного смелой отповедью боярина.
7
ПРАВО БЫТЬ ЦАРЕМ И ПРАВО БЫТЬ СОЖЖЕННЫМ
Не имея сил терпеть жажду, желая также справить нужду, Петр вылез из бочки. Корабль, качаясь на волнах, уже шел полным ходом. Было слышно, как по палубному настилу бегают матросы, как бранит их то ли боцман, то ли шкипер, но этих людей Петр не боялся. Какой вред могли причинить ему они, не имевшие намерения пленять опасного для Швеции русского царя? Наоборот, думал Петр, он придет к капитану и убедит его в том, что человек, забравшийся на его судно, это государь всея Руси, по одному велению которого может в скором времени собраться двухсоттысячное войско, готовое сразиться с любой европейской армией. Конечно, он явится к капитану совсем не в царском виде - рваный, залитый кровью кафтан, кое-как перевязанная рана на руке, борода, но Петр верил, что у него хватит красноречия, чтобы убедить владельца или командира судна.
Петр поднялся по деревянному трапу трюма наверх, но крышка оказалась запертой сверху, и он испытал чувство сильной досады от этой первой неудачи. Стучал он долго, и несмотря на то, что слышал голоса матросов, бегавших по палубе, никто из них не замечал шума, несущегося со стороны трюма. Петр стал кричать, обращаясь к матросам по-немецки, по-голландски и по-шведски. Наконец крышка люка отворилась, впуская в провонявший кожами, несвежей рыбой, салом трюм солнечный свет и воздух. Когда Петр выбрался на палубу и выпрямился, то увидел, что окружен матросами. Все они стояли от него на некотором расстоянии, в руках у многих были нацеленные в его грудь ружья и пистолеты.
- Там ещё есть такие, как ты?! - строго спросил человек со щетинистой бордой, но без усов, шляпа которого была надвинута глубоко, почти на глаза. Он говорил по-немецки, но Петр понял вопрос.
- Похоже, что нет. А ты здесь кто, капитан?
- На "Дельфине" задавать вопросы имею право только я, - нахмурился бородач. - Как ты попал в трюм?
- Бежал от солдат шведского короля. Они убили бы меня, не укройся я в трюме твоего корабля, - с достоинством отвечал Петр, потому что совершенно не страшился этих людей.
- Выходит, у шведского правосудия были на тебя свои виды. Что, беглый каторжник?
- Нет, я не каторжник. Я - русский царь!
Матросы, помолчав секунды три, разразилмись смехом. Они ржали самозабвенно, хлопая друг друга по спине, переламываясь пополам. Один даже упал на палубу - до того ему было весело. Только капитан не смеялся. Он неотрывно смотрел на Петра, имевшего гордый и независимый вид. Хохот подчиненных он прекратил коротким приказом:
- Обыщите его.
Два моряка тут же схватили Петра за руки, и русский государь не стал противиться - царем на судне был капитан, а Петр умел ценить порядок. Ничего, кроме ножа, на странном оборванце матросы не нашли. Капитан осмотрел оружие Петра, нахмурясь, ковырнул ногтем запекшуюся на рукояти кровь, зачем-то головой кивнул. Тут же к нему подскочили два матроса, и он им что-то негромко приказал.
- Ну, русский царь, мы сейчас посмотрим кем ты представишься ещё после купания, - мрачно, будто сам себе, буркнул капитан, и вот уже Петр был повален на палубные доски, и, как ни сопротивлялся он, его руки на запястьях и ноги у самых стоп были перетянуты веревками.
С холхотом, с криками "Купаться! Купаться!" матросы понесли Петра на кормовую часть "Дельфина". Послышалась команда капитана:
- Курт! Ганс! С кормы под днище канаты заводить!
- Есть "заводить"! - с веселой готовностью ответили матросы, предвкушавшие удовольствие от представления, в котором главным и единственным актером должен был стать какой-то "русский царь".
А Петр, прекрасно знавший об обычаях на европейский кораблях, кричал:
- Капитан! Капитан! Если вы исполните свое намерение, я вас повешу, четвертую как оскорбителя! Я - помазанник! Я - царь!
И матросы, слыша крики беспомощного, но страшно вращавшего глазами и брызгавшего слюной "царя", смеялись пуще прежнего, щипали Петра, дергали его за волосы, говоря при этом:
- Царь, царь! Ты немного запачкался, мы тебе готовим ванну!
- Да, ванну! Ведь нужно выйти к подданным не таким грязнулей, а чистеньким, как положено царям и королям!
Скоро Курт и Ганс доложили капитану, что канаты заведены под днище, то есть все к "купанию" готово, и лишь короткий жест командира судна - большой палец руки, указавший вверх, - сообщил ликующим матросам, что можно приступать.
- Царь, царь, ты уж постарайся в водичке не очень-то кричать о своем царском достоинстве, а то не миновать беды! - советовал Петру кто-то. Другой, смеясь, говорил:
- Нет, не говори ему ничего, Фриц! Великий царь такой большой, что просто выпьет море - что ему!
С гиканьем, свистом, хохотом протягивали матросы Петра под килем. Он хорошо нырял ещё мальчишкой, и задержать дыхание на две минуты не составило бы для Петра труда, но матросам приятно было ощутить свою власть над беззащитным человеком, имевшим к тому же наглость разговаривать с их капитаном грубо, сверкать глазами да ещё пугать его виселицей и четвертованием. Поэтому-то вытащить привязанного за руки и за ноги человека из-под днища корабля они не спешили, и Петр, в голове которого от недостатка воздуха в легких уже зазвенели хрустальные колокольцы, а в памяти промелькнули со скоростью урагана сцены детства, лица матушки, Евдокии, Анны Монс, Алеши, многих других людей, не сдержался, открыл рот, и в его легкие хлынула вода, и сознание превратилось в черный узкий коридор, по которому помчалась душа к маячившему впереди свету...
- Ну что, очнулся? - пробились к его разуму чьи-то далекие, чужие слова. - Кем же ты ещё себя назовешь? - увидел Петр перед своим лицом нехороший взгляд наклонившегося над ним бородатого капитана.
- Я - царь... всея... Руси... - уже по-русски с совершенным безразличием по поводу того, сумеет он убедить кого-нибудь или нет, промолвил Петр, радуясь в душе тому, что остался в живых.
Казалось, русская речь заставила капитана призадуматься. Он выпрямился и отдал приказ:
- Дайте ему матросскую робу и штаны с башмаками. После приведите ко мне.
Когда Петр появился в капитанской каюте, что находилась в кормовой надстройке "Дельфина", командир судна, долго раскуривавший трубку с длинным черешневым чубуком и поглядывавший на молчавшего Петра, наконец спросил у него:
