[122]

за другим поколений были невозможны, потому что лишь могущие вступить в брак мужчины и женщины одного поколения вступали в сношения друг с другом. Позднее, когда два следующих одно за другим поколения не настолько различались по возрасту и прекратилось их социальное разделение, обычай установился и не исчез при изменении условий.

Существуют случаи, в которых, по крайней мере, можно предположить, что под влиянием новой окружающей среды старинные обычаи развиваются в табу. Например, по моему мнению, весьма вероятно, что эскимосское табу, воспрещающее употребление в пищу канадского северного оленя и тюленя в один и тот же день, может соответствовать чередованию жизни народа внутри страны и на берегах. Когда эскимосы охотятся внутри страны, у них не бывает тюленей, а следовательно, они могут есть лишь канадских северных оленей. Когда они охотятся на берегу, у них не бывает оленей, а следовательно, они могут есть лишь тюленей. Тот простой факт, что в одно время года можно есть лишь канадских северных оленей, а в другое время года можно есть лишь тюленей, легко мог вызвать сопротивление изменению этого обычая; так что из того факта, что в течение долгого периода было невозможно есть в одно и то же время два рода мяса, развился закон, гласящий, что нельзя есть два рода мяса в одно и то же время. По моему мнению, вероятно также, что табу, наложенное на рыбу у некоторых из юго-западных индейских племен, может быть вызвано тем фактом, что эти племена долго жили в такой местности, где рыбы не оказывалось, и что благодаря невозможности достать рыбу развился обычай не есть рыбы. Эти гипотетические случаи выясняют, что бессознательное происхождение обычаев вполне возможно, хотя, конечно, оно не оказывается необходимым. Однако представляется достоверным, что, даже когда к установлению обычая повело сознательное размышление, он скоро перестал быть сознательным, а вместо этого мы находим непосредственное эмоциональное сопротивление нарушению обычая.

Другие поступки, признаваемые приличными или неприличными, продолжают совершаться лишь в силу привычки, при чем для их совершения не указывается никаких оснований, хотя нарушение обычая может вызывать сильную реакцию. У индейцев, живущих на острове Ванкувере, для молодой женщины, принадлежащей к знати, считается неприличным широко раскрывать рот и скоро есть, и уклонение от этого обычая произвело бы такое сильное впечатление, как неприличный поступок, который вредно отозвался бы на общественном положении виновной. Та же самая группа чувств затрагивается, когда член знати, даже в Европе, вступает в брак с лицом, стоящим ниже его. В других, менее важных, случаях нарушитель обычая, выхода из установленных им границ, лишь делает себя смешным вследствие неуместности поступка. Психологически все эти случаи принадлежат к одной

[123]

и той же группе эмоциональных реакций против нарушении установившихся автоматических привычек.

Можно было бы думать, что в первобытном обществе вряд ли может представляться повод сознавать сильное эмоциональное сопротивление, вызываемое нарушениями обычаев, так как их строго придерживаются. Однако существует такая сфера общественной жизни, в которой обнаруживается тенденция поддерживать консервативную привязанность к обычным действиям в умах народа, а именно воспитание юношества. Ребенок, который еще не усвоил себе поведения, обычного в окружающей его среде, усвоит многое из него путем бессознательного подражания. Однако во многих случаях его образ действий будет отличаться от обычного, и его будут поправлять старшие. Всем знатокам первобытной жизни известно, что детей постоянно увещевают следовать примеру старших, и во всяком сборнике тщательно запечатлеваемых традиций содержатся многочисленные упоминания о советах, даваемых родителями детям, которым вменяется в обязанность соблюдать обычаи племени. Чем большее эмоциональное значение имеет обычай, тем сильнее окажется желание внедрить его о умы юношества. Таким образом, представляется множество случаев, вызывающих сознательное сопротивление против нарушении обычая.

Я полагаю, что эти условия оказывают очень сильное влияние на развитие и сохранение обычаев, потому что, раз сознают, что, обычай нарушается, должны представляться случаи, когда люди, побуждаемые вопросами детей, или следуя своей собственной склонности к умозрению, оказываются вынужденными признать тот факт, что существуют известные идеи, которым они не могут дать иного объяснения, кроме того, что они существуют. Желание понимать свои собственные чувства и действия и выяснить себе тайны мира обнаруживается очень рано, и поэтому неудивительно, что на всех ступенях культуры человек начинает размышлять о мотивах своих поступков.

Как я уже объяснил, для многих из этих поступков не может существовать никаких сознательных мотивов, и поэтому развивается тенденция открыть мотивы, которыми может определяться наше обычное поведение. Именно поэтому на всех стадиях культуры для обычных действий подыскиваются вторичные объяснения, совершенно не касающиеся их исторического происхождения, но представляющие собой выводы, основанные на имеющихся у данного народа общих знаниях. Я считаю существование таких вторичных объяснений обычных поступков одним из важнейших антропологических явлений, и, как мы видели, оно вряд ли менее обычно в нашем обществе, чем в более первобытных обществах. Обыкновенно наблюдается, что мы сперва желаем или действуем, а затем пытаемся оправдать наши желания или наши действия. Когда, под влиянием полученного нами воспитания, мы поддерживаем известную политическую партию,

[124]

большинство не руководится ясным убеждением в справедливости принципов нашей партии, но мы действуем таким образом потому, что нас научили уважать эту партию, как такую, к которой следует принадлежать. Лишь затем мы оправдываем нашу точку зрения, пытаясь доказать себе правильность этих принципов. Без такого рода рассуждений устойчивость и географическое распределение политических партий, равно как и вероисповеданий, были бы совершенно непонятны. Беспристрастный самоанализ убеждает нас в том, что в огромном большинстве случаев поступки среднего человека не определяются размышлением, но что он сначала действует, а затем оправдывает или объясняет свои поступки такими вторичными соображениями, которые общеприняты у нас.

Мы рассматривали до сих пор лишь такие поступки, при совершении которых разрыв с обычаем вызывает сознание эмоционального значения того поступка, о котором идет речь, и сильное сопротивление изменению, мотивируемое затем известными соображениями, воспрещающими изменение. Мы видели, что тот традиционный материал, над которым оперирует человек, определяет особый тип той служащей для объяснения идеи, которая ассоциируется с эмоциональным душевным состоянием. Первобытный человек вообще кладет в основу этих объяснений своих обычаев понятия, находящиеся в тесной связи с его общими взглядами па устройство мира. Основанием для обычая или для избежания известных действий может считаться какая-либо мифологическая идея, или обычаю может придаваться символическое значение, или он может просто приводиться в связь с опасением несчастья. Очевидно, последнего рода объяснения тождественны с объяснениями многих сохранившихся среди нас суеверий.

Существенным результатом этого исследования является тот вывод, что источника, из которого произошли обычаи первобытного человека, нельзя искать в рациональных процессах. Большинство исследователей, старавшихся выяснить историю обычаев и табу, выражает взгляд, согласно которому этим источником являются размышления об отношениях между человеком и природою; первобытному человеку кажется, что в мире повсюду обнаруживаются действия сверхъестественной силы, могущей вредить человеку при всяком раздражении, попытки же избежать конфликтов с этими силами вызывают бесчисленные суеверные постановления. Получается такое впечатление, что обычаи и мнения первобытного человека сложились благодаря сознательному размышлению. Однако представляется очевидным, что весь этот образ мыслей оставался бы последовательным при предположении, что псе процессы оказываются подсознательными.