Гленн Гулд утверждал, что для каждого из нас существует свое соотношение (часто неизвестное даже самому человеку), между тем временем, что он проводит в одиночестве и тем, что проходит в компании себе подобных. Ему самому требовалось несколько дней, чтобы очиститься после часа, проведенного в обществе. Дик же, напротив, панически боялся одиночества. В идеале он хотел бы иметь возможность в любой момент, когда ему этого захочется, запереться у себя в кабинете, чтобы работать, но при этом какая-нибудь женщина должна была сидеть и ждать его в соседней комнате. Вот почему, несмотря на то что рискованно предполагать, что именно происходило в голове писателя, восстановить все события его жизни не так уж сложно: тут главное знать, с кем конкретно Дик был в ту или иную минуту. Пять супруг и десятки друзей готовы выступить в роли свидетелей. Именно поэтому те две недели, что прошли незамеченными, окутаны таким туманом таинственности.
Так же как существует множество людей, которых ограбили, существует и множество тех, кто в одиночестве прожили несколько дней в чужом городе. Вполне возможно — хотя ничто не позволяет утверждать это наверняка, — что Дик стал жертвой банального ограбления, подобно тем, которые десятками регистрируются каждый день в полицейских участках. Также вполне возможно, что март 1972 года он провел в Ванкувере, бесцельно слоняясь по городу, смотря телевизор в гостиничных номерах, глотая пригоршнями таблетки, беспрестанно названивая девушкам, которые посылали его к черту и чьи имена по воле судьбы так и не стали известны его биографам. Но свидетелей нет, даже Филип Дик сам ничего не говорил об этом периоде своей жизни; эти две недели, казалось, исчезли из его памяти, едва закончившись.
23 марта Дик вновь нашелся. Как герой его книги, Джейсон Тавернер, он лежал на кровати в грязном номере отеля. Дик позвонил Сюзан, юной жене журналиста, чтобы объявить ей, что он собирается «погасить свет». Но та нетерпеливо бросила трубку, не поняв смысла его намека на текст «Пролейтесь слезы»:
Down, vain lights,
Shine no more…
[22]
Однако Дик вообразил, что Сюзан все прекрасно поняла и что ее отказ означал: «Можешь сдохнуть». Что он и решил осуществить, проглотив семьсот граммов бромида калия. Фил уснул. Проснувшись чуть позже, он заметил у себя на левой ладони номер телефона, который, должно быть, намарал в какой-то момент правой рукой. Фил на ощупь набрал его. Это был номер скорой помощи.
Следующие несколько дней Дик провел в больнице. Ему быстро оказали необходимую помощь, но встал вопрос, что с пациентом делать дальше. Он клялся, что ему некуда пойти, что едва оказавшись за пределами больницы, он повторит свою попытку, что он токсикоман.
— Неужели в Канаде нет реабилитационных центров для токсикоманов?
— Да, конечно, существует лечебница под названием Экс-Кэлэй, но только не стоит тешить себя иллюзиями, это не праздничная вечеринка: полный отказ от наркотиков, никаких лекарств для смягчения ломки, постоянное наблюдение.
— Прекрасно, — заявил он, — это именно то, что мне нужно.
— Да, но в Экс-Кэлэй лечат только героиноманов.
— Без проблем, я и есть героиноман.
Врач скептически разглядывал плотное тело своего пациента, который, казалось, действительно испробовал на себе все виды наркотиков, кроме этого. Однако, факт остается фактом: весящий около ста килограммов Дик сумел уговорить медицинский персонал и попал в центр Экс-Кэлэй, специализирующийся на наркоманах, то есть на ходячих скелетах; причем люди, принявшие его туда, были профессионалами, но и они не завернули толстяка Фила.
За исключением того, что порог такого рода заведений люди переступают добровольно (а в случае Дика пациенту еще и пришлось упрашивать, чтобы его согласились взять), церемония поступления в реабилитационный центр «строгого режима», вроде, мало чем отличается от того, что происходит при поступлении в тюрьму. Вместо гражданской одежды выдают пижаму и войлочные тапки; вместо официальной фамилии дают произвольно выбранное имя; запрещено говорить о своем прошлом и, в принципе, о том, что происходит снаружи; всячески подавляется воля пациентов. Отныне можно делать только то, что разрешено, и все это под строгим присмотром.
Вся его жизнь была полна парадоксов, и Дик почувствовал необычайное облегчение, попав в заведение, напоминавшее концентрационный лагерь, при том что он так сильно боялся, что его туда отправят. Ревностно относящийся в другое время к своей свободе, теперь Фил хотел только одного: чтобы о нем позаботились. За него все решали другие: когда вставать, когда ложиться, когда работать, когда отдыхать. Какое облегчение! Да к тому же он, считавший себя жертвой преследования со стороны полиции, только что выяснил на собственном опыте, в какое ничтожество превращается человек, когда на него никто не смотрит. В отсутствие свидетелей он просто перестал существовать. Фил догадывался об этом в последние месяцы, проведенные на Гасиенда-уэй, когда он боялся, а на самом деле, надеялся на то, что полиция установила в его доме скрытые видеокамеры. Даже если бы он никогда не смог посмотреть эти пленки, даже если бы никто их не стал смотреть, Дику было достаточно просто знать, хотя бы подозревать, что они где-то существуют. Что где-то под грудой столь же бесполезных и необходимых архивных документов покоится свидетельство о том, как он жил, минута за минутой, в течение всех тех дней и ночей, о которых сам уже и не помнил. Конечно, пленка сохраняет лишь жесты и слова человеческой машины по имени Фил Дик. Его мысли ей неподвластны, но Дик дорого заплатил бы за то, чтобы узнать, подписывал ли он некоторые чеки, о которых впоследствии не мог вспомнить. Действительно ли он отвечал грубо на телефонные звонки благонадежных граждан, которые впоследствии его в этом упрекали. Должно быть, какой-то наркоман, живший в доме, обозлившись, выдал себя за хозяина, пытался оправдаться Дик, но чувствовал, что ему не верят, да он и сам сомневался. И конечно, ключевым моментом этого фильма стало бы ограбление, в котором он сам обвинял полицию Никсона, а полиция и некоторые благонадежные граждане, упоминавшиеся чуть выше, считали, что это его рук дело. Он-де хотел таким образом уничтожить документы, которыми интересовалась налоговая полиция, или же пытался привлечь к себе внимание, или же совершил все в приступе безумия… Кто же виноват: Никсон или он? Если предположить, что такая пленка существует и что ее невозможно изменить, то эти кадры помогли бы установить истину, и Дик молился, чтобы когда-нибудь ему представилась такая возможность.
В Экс-Кэлэй не было видеокамер, но Дик ни на минуту не был предоставлен сам себе. Пациенты спали в общих спальнях, в душ ходили группами, в туалете дверь должна была оставаться полуоткрытой.
В первую неделю туалеты стали его миром. Их уборка считалась самым подходящим занятием для новичков. Когда Дик поступил в центр, новеньких было двое. Им предписывалось убирать три туалета, по одному на каждом этаже, что не позволяло делать эту работу кое-как. Как сказал надзиратель, вручая им ведро, тряпку и швабру: «Неважно, что ты делаешь, важно, чтобы ты сделал это хорошо и мог собой гордиться». Дик чистил сортир с усердием реставратора. Он научился погружаться в это дело, не теряясь в нем; по истечении часа или двух, посвященных одному унитазу, он умел остановиться, сочтя, что сделал уже достаточно, и перейти к другому. Подобное уравновешенное поведение было редкостью в Экс-Кэлэй. Например, напарник Дика никогда не мог ничего закончить. Если ему поручали мыть кафель, он начинал действовать так, как ему показали, но через несколько минут натыкался на какое-то невидимое препятствие и возвращался к исходному пункту. Он начинал все сначала и вновь на что-то натыкался, в том же самом месте, как игла на поцарапанной пластинке. Так мог пройти весь день. Дик и хотел бы ему помочь, но не знал, как. Он мог доделать за напарника работу, но был не в состоянии исправить его мозг, полностью разрушенный наркотиками. Туда невозможно было внести ничего нового, потому что мозг уже был мертв, даже если сам человек с биологической точки зрения был все еще жив. Руки, глаза, язык наркомана все еще функционировали, но личность, которая ими пользовалась, исчезла. Остался механизм с рефлексами, повторяющий как попугай последние инструкции: «Вытри еще, вытри еще». Обычно считается, что попугаи не понимают смысла фраз, которым их обучают, и Джерри, один из бывших жильцов дома на Гасиенда-уэй, посчитал остроумной идею обучить своего попугая фразе: «Я не понимаю ничего, из того, что меня заставляют произносить». Но по какой-то причине птица, в остальном весьма послушная, так и не смогла или не захотела повторить это заявление. Нечто подобное произошло и здесь, когда напарник Дика как-то посмотрел на него своими пустыми глазами и, вместо того чтобы повторить последнюю услышанную им фразу, жалобно спросил: «Почему у меня не получается?».
