— Ты? — удивился искренне.

— Я. И только на себя обижайся потом.

— Ну-ну. Как же таких делают?

— С любовью!

— Расскажешь?

— Нет, ты точно сегодня по лицу схлопотать хочешь…

— Я в смысле про любовь, пошлячка, — криво усмехнулся он. — Каждый думает в меру своей испорченности.

— Ты сегодня не в духе, — заключила я.

— «Духи», они и есть «духи», увидел — убей.

— Ну тебя… — махнула я рукой и потопала в штаб.

Наших отправили на боевое. Мы проводили их украдкой и словно ушли в анабиоз в ожидании. Вика сутки вздыхала, а потом заявила мне:

— Я точно знаю, с Мишей все будет хорошо. У меня… кажется, будет ребенок. Значит, Миша будет отцом, а отцов нельзя убивать, неправильно это.

— Убивать вообще неправильно.

— Да знаю я, — отмахнулась Вика. — Не мешай мне верить в то, что говорю. Мне волноваться нельзя.

— Мне, может, тоже.

— Может?..

— Не знаю еще точно.

Подруга испытывающе посмотрела на меня:

— Что делать будешь?

— То же, что и ты. Ждать. Потом рожать и воспитывать.

— Пашке сказала?

— Да рано. Непонятно еще.

— Вернулись бы…

Они вернулись. Михаил, Павел и все остальные.

Я, не стесняясь, бросилась на шею Шлыкову:

— Я знала, что ты вернешься.

— К тебе и с того света вернусь, — заверил он.

— Леся, я сегодня письмо домой отправил.

— Подвиг, — улыбнулась, искоса поглядывая на любимого. Хорошо, что у него широкая грудь: хоть так ляг, хоть эдак — все равно лицо Павлика увидеть легко.

— Я о тебе им написал, женой назвал.

— «Им»?..

— Маме и сестренке.

— Думаешь, порадуются?

— Уверен. И ждать тебя будут.

— Мне еще до конца срока…

— Расторгни контракт.

— Зачем? Не-ет…

— Олеся, здесь война, сама видишь, что творится.

— Вижу и одного тебя не оставлю. И потом, неустойку платить — разориться можно, — схитрила я.

— Моих чеков мало?

— Конечно, — врать так врать. — У меня большие запросы.

— Скажи, что надо, я достану.

Я начала загибать пальцы, изображая работу мысли:

— Кроссовки, джинсы, орден или медаль, золото очень люблю…

Он схватил меня и перевернул на спину, нависнув надо мной:

— Врушка.

— Откуда знаешь? — улыбнулась лукаво.

— Я все о тебе знаю.

— О, знакомые слова. Говоришь людям правду, а они не верят, еще и обзываются… Вот наглость!

— Тогда где тот золотой браслетик, что я тебе подарил?

— В сумке, чтоб не потерялся.

— Ага? А сумка — Галкино запястье?

— Чего вдруг? — попыталась отвернуться, а заодно отодвинуться.

— А то, — остановил меня Павел, прижимая крепче. — Представь, как я обрадовался, увидев мой тебе подарок у Галки. Зашел в дукан и… Зачем тебе распашонки?

— Не мне, Вике, — пришлось признаться.

— Угу?

— Не веришь? — почти оскорбилась я.

— А можно?

— Пашенька, ну не обижайся, пожалуйста. Галка ведь через три дня ту-ту, а кто на ее место приедет? Вдруг мымра какая-нибудь? Вот я и подсуетилась. Вике пригодится…

— Или тебе?

— Вике!

— Ждет ребенка?

— Это секрет, Павлик, рано говорить, пока только подозрения. Она только со мной поделилась…

— А Голубкин случайно услышал и потому ходит надутый от гордости, как индюк, — кивнул Павел, соглашаясь. Я прыснула от смеха. — В следующий раз, если подарок подруге сделать захочешь, мне скажи, я тебя этими распашонками завалю… Или ее, потому как Голубкин не может.

— Ладно, он — от себя, я — от нас с тобой, — обрадовалась, что все так хорошо закончилось. Но совесть глодала и заставила выдавить извинения: — Прости, что твой подарок обменяла, но ведь Вике нужнее, правда?

Павел качнул головой, не скрывая насмешки и умиления.

— Правда, — согласился нехотя. — Я тебе новый куплю. А одежду для новорожденных ты когда подруге отдать планируешь?

— В смысле? Я уже отдала.

— Ага? Все?

— Э-э-э…

Я мысленно соображала, как и что мог узнать любимый — выходило никак.

— Все, — заверила.

— Значит коробка, что чудится мне в углу, набита газетами?

— А?.. Ты… Она оставила пока здесь…

— У них в комнату не входит?

— Паша! Почему ты такой вредный? — чуть не заплакала я. Вот хотела сделать подарок, но пока вроде рано о чем-то говорить, хоть и хочется очень о самом хорошем думать. Ладно, придется схитрить. — Просто мы еще не рассортировали, кому что. Я себе пару хочу оставить, на всякий случай. Может, и у нас малыш будет. А ты обрадуешься?

— Обрадуюсь, — заверил, не спуская с меня проницательного взгляда. — И с не меньшей радостью посажу тебя на борт до Кабула и отправлю прямым рейсом в Союз.

— Уже избавиться хочешь?

— Олесенька, уезжай! Я боюсь за тебя. Никогда ничего не боялся, ни за кого, а за тебя боюсь. Уезжай, пожалуйста. Мама встретит тебя, поживешь у нас, а там я приеду. Скоро уже. Перемирие объявили…

— Какое перемирие, Павлик? За кого ты меня считаешь? Я что, слепая, глухая, не вижу, какое перемирие здесь, в горах?! Да меня уже колотит от отчетов и сводках о раненых, убитых. Об активизации отрядов Гаюра, которые режут и режут наших… Я где служу, по-твоему? Не знаю, сколько человек, где и когда легло? А сколько раз за последнюю неделю обстреливали наш городок? Сколько заградотрядов выслали?

— Леся…

— Хватит, Павлик, прошу тебя. Я не хочу об этом говорить с тобой. О чем угодно, только не об этом. Не здесь, не сейчас, не с тобой.

Я не смогла скрыть страха. Он просачивался в голос и отравлял сознание.

— Хорошо. Успокойся, будем говорить о стихах и музыке.

— О полонезе Огинского, — фыркнула, чуть успокаиваясь.

— Замучил Головянкин?

— Да, он свихнулся на классике. То танец с саблями, то полонез, то Турецкий марш. У меня уже токсикоз от него!

И тут начался минометный обстрел. Ухнуло так, что у меня заложило уши. Буквально за секунду мы влетели в одежду и выбежали из модуля. Павел сшиб меня на землю возле камней:

— Лежи здесь! Не вздумай подняться! Обещай!

— Обещаю, — кивнула я, не понимая о чем идет речь. Павел вскочил и рванул прочь.

Минут пять я честно выполняла обещание, но по части начал лупить снайпер, и мое обещание было забыто.

Бойцы залегли кто где, и я видела из своего укрытия — их позиция ненадежна. Того самого Малышева, что привез нас с Викой сюда, сняли прямо у БТР. Серьезно ранили Федула — перебили обе ноги.

Я смотрела, как он пытается подняться, и понимала: его сейчас снимут или он истечет кровью. Мы переглянулись с Лазарем, который был примерно на том же расстоянии, что и я от раненого, но с другой стороны. Доля секунды на обмен взглядами и принятие решения, и мы оба рванули к парню. Синхронно подхватили и бегом перетащили в укрытие. Повезло…

Позже Федула отправили в Кабул. Рапсодия и Барсук заверили, что он будет не только жить, но и прилично танцевать, когда поправится. Мы с Лазарем обменялись хлопком ладоней и довольные разошлись. Я пообщалась с нашатырем в тишине и безлюдье, а Лазарь, наверное, с сигаретами и товарищами.

К вечеру вернулись Павел и Женя Левитин, уставшие, злые, но довольные. Им удалось снять снайпера.

Так, день за днем, истек август, начался сентябрь.

Нам прислали новую продавщицу Валентину Самойлову, полненькую круглолицую женщину с блеклыми глазами и выцветшими ресницами. Ее с ходу прозвали Мальвина. Но единственным сходством меж Валентиной и синеволосой девочкой Мальвиной была привычка первой учить и наставлять. Было ей около сорока лет, и она не скрывала, что приехала в Афган за женским счастьем.

Пила она, как лошадь, но иных вольностей не допускала, да и, по большому счету, была женщиной доброй и незлобивой, поэтому гармонично влилась в наш женский коллектив. Через нее я смогла достать Павлику шикарную рубашку на день рождения, продукты, чтоб сервировать почти домашний стол и записи его любимой группы «Воскресенье». Я, Вика и Валентина летали в Кандагар за всем этим богатством и вернулись почти ночью, а потом еще долго радовались, перебирая приобретенные вещи для любимых, и, конечно же, для тех, кто уже жил, но еще не родился.