сгорбившись, с такой перекошенной мордой, словно саблей наис­

кось рассеченной, — куда?! зачем?! Женские ноги раздвигаются,

левая зацепляется за рельс, юбка съезжает к поясу, открывая серые

от грязи трусы, а ребенок хватает волочащиеся по камням волосы

матери и тянет их к себе, и не слышно, а видно, как она воет: "Мам-

м-ме!"... Изо рта влекомого тела теперь хлещет кровь... Частая сте­

на мундиров на мгновение заслоняет картину... А потом какой-то

латыш поднял приклад над торчащими вихрами, связанными на

темени обрывком тряпки как бантиком, и... я судорожно закрыл

глаза, и мне казалось, что кто-то зазвонил. И правда, зазвонил —

железнодорожник, конвульсивно сжимавший руль моего велосипе­

да, вцепился пальцами в звонок, невольно судорожно дер-нул его,

наклонился вперед и блюет; он блюет на гравий перрона, на по­

крышку переднего колеса, себе на руки, мне на башмаки, блюет в

судорогах, подобных конвульсиям, в каких умирают люди на рель­

сах...

Еврей хотел перепрыгнуть платформу — раненный в ногу, он

упал на колени, и теперь я слышу отчетливо и по отдельности:

плач, выстрел, хрип... Ох, а этот что делает?!!! Вон тот, там, рядом,

не дальше сорока шагов, в черном мундире! Что он хочет еде... Рас­

ставил ноги возле столба, скособочился, замахнулся двумя рука­

ми... Еще секунда... Что он держит?! Что у него в руках?!!! Господи

Иисусе! Господи Боже! что-то большое, что-то страшно страш­

ное!!! замахнулся и — шмяк головой ребенка об телеграфный

столб!.. А-а-а! а-а-а! а-а-а! — закаркал кто-то возле меня, а кто —

не знаю. А в небе... нет, не в небе, а только на фоне неба от удара

задрожали телеграфные провода.

Не все евреи выскочили из поезда. Большинство осталось, ско­

ванное страхом, парализованное, с той искоркой, наверное, не

столько уже надежды, сколько безумия, что это-де недоразумение,

им же официально сказали, что они "едут на работы в Кошедары”.

(Так говорили всем этапам, отправляемым в Понары.) Были и та­

кие, что выскочили, а потом испугались и стояли у вагонов выпря­

мившись, оцепенев, словно дисциплинированностью по отноше­

нию к своей смерти хотели от нее откупиться. Этих расстреливали

на месте, так, как стояли.

Как долго могло "это" продолжаться? Один Бог, который на­

верное смотрел и видел даже сквозь густые тучи этого дня, мог по­

считать минуты. Однако время, видимо, подходило к одиннадцати,

так как с юга шел скорый поезд из Берлина через Вильно в Минск,

не останавливавшийся в Понарах. Машинист, видя толпу на рель­

сах, уже издалека принялся давать бешеные свистки, и видно было,

что тормозил. Но стоящий с края станции гестаповец энергично

замахал, чтобы не останавливаться. Машинист пустил боковой

пар, с шипом пошедший белыми клубами, и, на минуту закрывая

вид происходящего, проехал по трупам и раненым, раскраивая ту­

ловища, конечности, головы, а когда он исчез в туннеле и пар раз­

веялся, остались уже только большие лужи крови и темные пятна

бесформенных тел, чемоданов, узлов — все они лежали похожие

друг на друга и неподвижные. И только одна голова, срезанная у

самой шеи и покатившаяся на середину пути, отчетливо выглядела

головой человека.

Поезд с остатками евреев стоял, уже плотно охраняемый, а

выстрелы, еще частые, но уже более отдаленные, разносились по

лесу и среди строений поселка.

Потом говорили, что нескольким десяткам евреев все-таки

удалось сбежать. Остальных отправили на "базу". Еще говорили,

что таких эшелонов в том месяце прибыло около семи. Говорили

также, что применены специальные меры конвоирования, чтобы в

будущем не повторялись случаи, подобные тому, свидетелем кото­

рого я был.

'Ожел Бялы" 1945

,

No35 (170)

6.

ПОНАРЫ (Рассказ инженера Ю. Фарбера). Подготовила к печати Р. Ковнатор.

ПОНАРЫ (Рассказ инженера Ю. Фарбера).

Подготовила к печати Р. Ковнатор.

— Я по профессии инженер-электрик. До войны я жил в Москве, работал в Научно-исследовательском институте связи и заканчивал

аспирантуру по специальности.

С первых дней войны я находился в рядах Красной Армии.

Осенью 1941 года я попал в окружение и после блуждания по лесам и попытки выбраться к своим был захвачен немцами.

Один из немцев, посмотрев на меня, сказал: ”Этому в плену мучиться не придется — он еврей и сегодняшнего заката уже не увидит”.

Я все понял, так как владею немецким языком, но не подал и виду.

Нас, большую группу пленных, повели на пригорок, окруженный колючей проволокой. Мы лежали на площадке под открытым небом;

по сторонам стояли пулеметы. Через три дня нас заперли в товарные вагоны и повезли: не давали ни еды, ни воды, не отворяли дверей..

. На шестые сутки нас привезли в Вильнюс. В вагонах осталось очень много трупов. Восемь тысяч пленных поместили в лагерь,

в Ново-Вилейку, около Вильнюса. Люди жили в бывших конюшнях без окон и дверей, стены были в огромных щелях. Начиналась зима.

Пищевой рацион был таков — килограмм хлеба на 7 человек, но часто хлеба не давали: немцы привозили смерзшуюся глыбу картофеля

с грязью, льдом, шелухой, соломой. Ее бросали в котел, разваривали до состояния крахмала, пленный получал пол-литра баланды.

Каждое утро из всех бараков вытаскивали мертвецов. К яме волокли трупы, их слегка присыпали хлорной известью, но не закапывали

ибо на другой день в эту же яму сбрасывали новую партию трупов. Бывали дни, когда число трупов превышало полтораста, нередко

вместе с трупами в яму бросали еще живых людей.

Немцы называли нас подонками человечества ”унтерменш”. Однажды за какую-то ничтожную провинность немцы приказали двум

пленным лечь животами в лужу, которая уже покрылась тонким льдом.

Их оставили на ночь, а они ведь лежали голые, и они замерзли.

У меня в памяти остались две даты — ночь с 5-го на 6 декабря 1941 года и ночь с 6-го на 7-е. У меня был товарищ, молодой парень

20 лет, украинец — Павел Кирполянский. В нашем бараке было холодно и чтобы согреться, мы ложились на одну шинель, а сверху

покрывались другой, и спали в обнимку. Мы были усеяны паразитами. Сыпной тиф косил людей. В эту ночь мы лежали, обнявшись

с Павлом. Внезапно я был разбужен, чувствую, что он порывается бежать. Я положил ему руку на лоб и сразу понял в чем дело. Павел

горел в жару, в бреду он меня не узнавал. Оставлять его без шинели нельзя было. Я его обхватил и держал крепко в своих объятиях

до утра...

Утром он умер, его поволокли в яму... Однако я не заболел тифом.

В ночь с 6-го на 7 декабря с двух сторон возле меня лежали украинские парни. Мы обнялись, мне было тепло, и я крепко спал.

На рассвете раздается свисток, я стал толкать своего соседа Андрея. Он не отзывался, он был мертв. Я стал будить второго соседа

— Михайличенко. Он тоже был мертв. Оказывается, эту ночь я спал рядом с мертвецами.

Мысль о том, что я останусь жив и буду в Москве меня никогда не покидала.