В алтаре время начинает течь медленнее. Все мысли и видения отступают. Только ритмичный диалог священника и клироса, отработанный в словах и интонациях, неизменный от службы к службе, максимальное сосредоточение и пламенеющая молитва заполняют все. Памятуя о том, что за недостойных священников литургию совершают ангелы, отец Георгий чувствовал соприсутствие ангельское, потому как считал себя недостойнейшим служителем. Великие примеры подвижников благочестия из житийной литературы повергали его в благоговейное восхищение. Рядом со святыми молитвенниками прошлого он казался себе всего лишь жалким подражателем, терпимым Богом за недостатком служащих. Молитва его казалась ему слабой, исповедь – редкой, благочестие – внешним. Мало он подвизался, мало побыл возле грамотных отцов, семинарии и той не закончил, а повышал свою духовную образованность по книгам из доставшейся ему в наследство обширной библиотеки покойного владыки. Единственное, что мог он себе поставить в заслугу, так это ту ревность, с которой он относился ко всем своим обязанностям, начиная с богослужебных и кончая заботами настоятеля прихода. Он всего себя без остатка отдал священническому деланию.

«Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще». Звездица крестообразно коснулась дискоса и водворена в «горняя» на антиминс.

Перед молитвенным взором священника на дискосе Агнец – уготованный для священия Хлеб – «…сие есть Тело Мое». И далее взгляд переносится на Чашу, простирается указующая длань – «сия есть Кровь Моя». И вот святые сосуды в скрещенных руках вознесены над престолом – «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся!»

Это была не простая литургия. К этому времени все церкви и монастыри в округе уже были закрыты. Местные власти рапортовали о почти повсеместном прекращении религиозной жизни. И только этот храм, будучи в глухом и труднодоступном месте, продолжал служить. Это очень не нравилось новой власти. Приход неоднократно пытались задушить налогами, но собравшиеся вокруг единственной церкви люди отдавали последнее, но выплачивали необходимое. Два священника, попавшие в годину «красного террора» в заложники, были расстреляны в тюрьме, еще один настоятель был арестован и сослан на Соловки. И вот, несмотря на все нападки, совершалась литургия, единственное богослужение на всю округу, некогда прославленную именно за святость этих мест. Господь не оставлял этих людей. И эта служба, ради которой многие проделали неблизкий путь, была благодарением Богу за дарованную милость.

Комиссары спешились, привязали лошадей к перильцам пешеходного мостика. По нему повозка пройти не могла, а потому решено было, что до церкви все пойдут пешим ходом. Крестьянин, утешаясь возможностью на праздник в церкви побывать, остался сторожить коней. Глядя вслед удаляющимся представителям власти, он осторожно перекрестился на церковные кресты.

Заходя в святые врата, комиссар в кожанке отдавал распоряжения красноармейцам: «Так, товарищи бойцы, слушай мою команду. Двое – на этот вход в зимнюю церковь, двое – обойти церковь кругом и убедиться, что нет больше выходов или лазов. Мы двое заходим внутрь летнего придела и выводим арестованного. В случае попытки бегства подать сигнал и догонять. Стрелять в крайнем случае».

При ближайшем рассмотрении храм оказался внушительных размеров и возвышался над головами, устремляясь в небо. Узор кирпичной кладки был недавно побелен. В нишах высоко над входами на белом фоне стен яркими пятнами выделялись иконы, большие, написанные на металлических листах. Стены всюду обступали кресты, надгробные памятники за коваными оградками. Вокруг церкви вела дорожка, выложенная мелким камнем. Все вокруг дышало ухоженностью.

Комиссары подошли к двери. В минутном замешательстве тот, что был в тулупчике, поднял руку для крестного знамения, потом сплюнул и махнул рукой:

– Вот ведь привычка-то…

– Ну ты даешь, товарищ! Надеюсь, ты не забыл, зачем мы сюда пришли?

– Нет, не забыл.

– А то уж, я подумал, ты помолиться сюда приехал. – Комиссар в кожанке открыл тяжелую дверь и, не снимая фуражки, шагнул в храм. Его товарищ последовал за ним, в нерешительности ерзая по голове своим картузом.

Храм был полон людьми так, что стояли плечом к плечу, пройти даже несколько шагов казалось невозможным. Но эти двое решительно пробрались в середину толпы богомольцев и, поднимаясь на цыпочки, огляделись поверх голов. На них, как ни странно, никто даже внимания не обратил. Все пели «Отче наш».

Отец Георгий умывал руки. Пономарь с почтительным поклоном держал лохань и из медного рукомойника лил на ладони священника. Через локоть у него был перекинут рушник, о который батюшка и вытер руки.

Обернувшись к престолу, настоятель с чистыми руками готовился свершать Бескровную Жертву. Перед ним уже были истинные Тело и Кровь Христа, и все остальные действия свершались батюшкой не спеша, с благоговейным трепетом.

К новым людям стали понемногу присматриваться, кто-то попросил их снять картузы, но те, не обращая ни на кого внимания, настойчиво пробирались к солее. Из алтаря показалась фигура пономаря в стихаре с корзинами просфор. Один из комиссаров остановил его, взяв за руку.

– Просфоры на лавке возьмете, – не глядя на него, отстранился пономарь.

Но жесткая рука не отпустила его. Он поднял глаза и вздрогнул:

– Вам кого?!

– Поп здесь?

– Как жо, тутотко.

– Где тут?

– В алтаре, где ж ему быть, обедня еще не отошла.

– Кто там еще кроме него?

– Нет никого. Ну, я помогаю… А что хотели-то?

– Мы сейчас зайдем по-тихому, а ты у двери постой, чтобы никто больше не входил.

– В алтарь? Что вы, нельзя туда мирским. Лучше я батюшку позову… Только он сейчас не выйдет, уже начался Канон.

– Тебе сказано, стой у двери. У нас дело государственной важности, так что делай, чего говорят.

В этот момент раздался возглас: «Вонмем. Святая святым». Народ встал на колени. Пономарь освободил руку и перекрестился.

– Погодили бы вы чуток, а то самое святое совершается. Не по-людски это.

– А что он там замолк? Там есть еще выход? Пошли, а то провороним!

Отец Георгий принял на ладонь Тело Христово, серый ноздристый кубик, и, прикрыв его другой рукой, склонился к святыне. Прежде, нежели вкусить Христовых тайн, он читал Златоустову молитву. Было что-то завораживающее в его преклоненной к престолу фигуре. Руки, зашнурованные в поручи, скрещены, на них склонилась глава, украшенная волнистыми прядями. Выступ фелони позади спины напоминал сложенные ангельские крылья. Вся фигура цельна и монументальна в своем благоговении.

Прежде чем причащать людей, он приобщался сам. В этом был особый смысл – не познав Христа, как можно предлагать Его другим? Вкусив частицу с ладони, священник собрал губами немногочисленные крошки. Затем взял плат, заткнул один его конец, как салфетку, за ворот, взял Чашу и благоговейно сделал три глотка. «Аминь. Аминь. Аминь», – мысленно произнес он, в то время как Кровь Христова теплой волной прокатилась внутрь. «Се прикоснуся устам моим, и отымет беззакония моя и грехи моя очистит», – шептал батюшка, отирая платом край потира. Все. Свершилось причастие. Теперь, прежде чем выйти причащать людей, он вычитывал благодарственные молитвы.

В этот момент дьяконская дверь резко распахнулась. От ее движения дрогнули огоньки лампад. В алтарь решительно вошли два человека. Настоятель не сразу оторвал глаза от молитвенных строк. Первое, что пришло ему на ум при появлении чужих в алтаре: «Кто-то умирает, и надо спешить напутствовать Святыми Дарами». Только это оправдывало дерзость явившихся.

– В чем дело?! – грозно спросил батюшка и бросил взгляд на пришельцев.

Перед ним стояли комиссары – взъерошенные молодые люди с какими-то дурными глазами. Они что-то говорили лающими голосами, но отец Георгий их не слышал. На него словно вылили ушат холодной воды. В глазах потемнело, ноги стали слабнуть в коленях, в груди все сдавило. Он часто представлял себе, как «придут его брать», и он, как ему казалось, был к этому готов, но ему представлялось это как ночной визит домой. Странно было, что они осмелились вот так, среди бела дня, при всем честном народе, в церкви, на праздник…