– Алло! Наташа, я подъезжаю.

На том конце всхлипнули, и голос жены сквозь слезы проговорил:

– Сашенька! Что же ты так долго? У нас тут… пока тебя не было… Ты где?

– Что случилось?

– Саша, ты где?

– Да я через полчаса подскочу. Что ты хнычешь-то? Случилось что?

– Приедешь – расскажу. Давай торопись. – На том конце положили трубку.

– Ну вот, опять не слава богу! – Александр сунул мобильник в карман камуфляжной куртки и прибавил скорость.

Александр выглядел усталым, его худощавое лицо поросло щетиной. Темные волосы прилипли к влажному лбу, на котором залегла глубокая морщина. Что-то напевая, он едва шевелил сухими, потрескавшимися губами. На руле лежала узловатая кисть с узким золотым обручальным кольцом на безымянном пальце. Запах дорогого одеколона смешивался с бензиновыми парами.

Он ехал с лесной делянки. Там его работники кряжевали лес, заготовленный еще с зимы, грузили на лесовозы и отправляли что куда: березовый фанкряж на Череповецкий фанеро-мебельный комбинат, кругляк хвойных пород в Нижней Мондоме грузился на баржи и отправлялся в Финляндию, часть леса шла на изготовление срубов домов и бань, которые охотно покупали московские дачники. Такова уж была его работа – доглядеть, чтобы все шло своим чередом. Для этого приходилось целыми днями скакать на своем «козле» с делянки на делянку, развозить мужикам ГСМ и запчасти к пилам и тракторам, следить, чтобы не напился кто, разбирать конфликты.

Отучившись в Ленинграде, молодой инженер лесного хозяйства Шурик Фомин приехал сюда уже состоявшимся специалистом. Он неплохо устроился в Питере, но в душе давно лелеял надежду применить свои знания в родном краю. После развала Гледенского леспромхоза в начале девяностых он стал единственным человеком, кто поверил в жизнеспособность обанкротившегося предприятия. Пользуясь общей растерянностью, он выкупил акции, отдав за них все свои сбережения и продав квартиру в центре Питера. Так он начал свой лесной бизнес. А затем были годы непрерывной борьбы за право хозяйствовать. Воевал он с местными властями, вставлявшими палки в колеса, отстреливался от бандитов, уходил из-под пресса налоговых органов. Прошло десять лет, прежде чем он доказал всем свою правоту, встал на ноги и заделался уважаемым бизнесменом-лесопромышленником.

Свою фирму он назвал «Натали», по имени жены. Он очень любил свою жену. Она была утонченной особой, музыкантом по образованию, и к тому же необычайно хороша собой. Она, городская уроженка, не побоялась бросить столичную жизнь и быть с ним рядом, разделив опасности и неустроенность первых лет. Она верила в его удачу. Поддерживала его в моменты, когда руки опускались и ситуация казалась безвыходной.

В трудные времена бывало так, что они жили на ее заработок (она давала частные уроки музыки). Только в тихой семейной бухте он пережидал житейские бури. Их семья была больше похожа на команду единомышленников. Он был ей очень благодарен за надежный тыл. Наташа родила ему двух детей – сына и дочь. Сыну недавно исполнилось четырнадцать, она назвала его Александром, в честь отца, а дочурка ходила в садик, ей не было и пяти, и звалась она Анастасией.

Жили они в особняке под городом Гледенском, в местечке Старое Село. Провинциальный, бывший уездный город, в котором большинство домов были деревянными и отапливались печами, лишь на периферии прирастал пятиэтажками. Большинство домов в нем были дачами и оживали лишь летом. Также и окрестные деревни, которые уже почти вошли в городскую черту, в основном благоустраивались приезжими. Дачные дома москвичей и питерских трудно было перещеголять в убранстве, но дом Фомина выделялся даже на их фоне. Это был знатный терем, рубленный со всем плотницким искусcтвом. Территория вокруг него была выгорожена увитой хмелем оградой с изящными столбиками. Внутри все утопало в цветах. Над черепичной крышей возвышались трубы, увенчанные просечными дымниками с кружевными флюгерами. Такие же пышные, как старинные фонари, металлические навершия водосточных труб поддерживали крышу. Окна были обрамлены резными наличниками, что придавало и без того богатому дому особую роскошь. Но, несмотря на всю свою состоятельность, хозяева не тяготились этой провинциальностью. Это был их выбор: с теми доходами, что приносил их бизнес, они давно могли бы вернуться в Питер и жить там, но эта, такая родная, провинциальная неспешность и близость природы не отпускали их. Они любили этот лесной и озерный край и уже не представляли себе другой жизни. Машина скрипнула тормозами у резных ворот. Из калитки выбежала Наталья, приятная невысокого роста светловолосая женщина с большими заплаканными глазами. Обняв мужа, она взволнованным голосом проговорила:

– Сашенька! У нас сын пропал!!!

– Как пропал?

– Так – пропал, – она всхлипнула. – Три дня дома его нет. Я уже обзвонила друзей, знакомых, милицию, больницу… в общем, все, что можно. Единственно куда не дозвонилась – твоему папе в Родино. Ты не съездишь туда?

– Да перестань ты хныкать, ей-богу. Он не маленький, наверно, мало ли куда пошел гулять. Ты не торопись панику сеять. Ужином-то покормишь?

– Борщ есть, уже грею, – ответила Наталья и продолжила: – При чем тут маленький – не маленький? Мало ли что могло случиться. Он даже не позвонил… Я места себе не нахожу, уже чего только не передумала. Сидим вечерами с Настёной и плачем. Ты, как всегда, «вне зоны действия сети», а Санька поди знай где. Может, и правда случилось что? Да и ты совсем о нас не думаешь, сказал – три дня от силы, а сам на всю неделю задержался!

– Ну, ладно-ладно, уймись. Сейчас умоюсь, перекушу и съезжу в Родино.

Спустя полчаса Александр уже мчался по речной глади на лодке с мотором навстречу заходящему солнцу. Дом его, стоящий на крутом берегу, с реки смотрелся еще лучше, чем с дороги. Широкая лестница спускалась от дома к небольшому причалу, с двух сторон от которого симметрично располагались лодочный гараж и баня. На причале стояли Наталья и Настюха. Они махали ему руками. Он ответил им и прибавил газу.

Путь его лежал в деревню Родино, где жил его отец Аверьян Петрович. Для Александра он был просто батя, а для односельчан – дед Аверя. Человек замкнутый и угрюмый, он мало с кем общался. Занимался охотой и рыбалкой, заготавливал клюкву и грибы, плел корзины из ивовой лозы, растил огород. Возраст его приближался к восьмидесяти, но дряхлым стариком его трудно было назвать; он много трудился физически, редко сидел без дела, а потому двигался легко, не покряхтывая, как большинство его радикулитных сверстников. Много ходил пешком, не зная усталости. Единственное, чего не пощадило время, был его слух, и то он был скорее глуховат, чем откровенно глух. Жену свою Ольгу Ивановну он похоронил двенадцать лет назад, да так ни с кем больше и не сошелся – жил один. Детей у них, кроме Александра, больше не было, да и тот родился поздно, как некое утешение на склоне лет. Поэтому Аверьян Петрович так любил, когда к нему приезжали родственники. Во внуке Сашке души не чаял, хотя и был с ним строг, но не жалел для него ни своего времени, ни сил – учил всему, что умел сам. Дед даже выделил своему любимцу отдельную комнату в своем большом доме. Дом его изначально стоял на самом краю деревни, почти хутор, но после того, как Родино стали активно застраивать приезжие дачники, он со своим домом влился в общий массив.

Изредка старик выбирался в центр деревни, где в древней каменной часовне располагался сельмаг. Там он набирал «стратегических продуктов» – соль, сахар, муку, да еще спички, все остальное он добывал себе сам, даже хлеб пек по субботам, три круглых каравая. Их хватало на всю неделю. Обычные в магазине папиросы и водка не входили в его потребительскую корзину, потому что он не курил и не пил, чем снискал себе славу странного человека. Злые языки поговаривали, будто дед Аверя, уходя в лес, общается с лесовым хозяином, а проще говоря, с лешим, оттого-то даже в самые неурожайные на грибы годы он приносил полные корзины лесных даров, рыба сама шла к нему в сети, а дичь будто ждала, когда он отправится на охоту. Да и в целом вид его был загадочный. Заросший недлинной седой бородой, в неизменной шляпе с широкими полями, опираясь на посох, он ходил, чуть сгорбившись, но походкой бодрой и с достоинством. За спиной обычно громоздился брезентовый рюкзак, куда он складывал свой продуктовый набор. Когда он входил, придерживая скрипучую магазинную дверь на пружине, гомонливые старушки замолкали. Он сухо приветствовал всех и больше не произносил ни слова. Когда подходила его очередь, он молча подавал свой рюкзак продавщице, и та наполняла его обычным для него содержимым и только иногда громко спрашивала: