Я о тебе не жалею.
Полное снега и холода,
Сердце беречь для кого?..
Крандиевская перелистывала убористый том "Грядущей России", первого толстого журнала, только что вышедшего в Париже.
Барон Нольде, с обезоруживающей вежливостью, и Сергей Александрович Балавинский, с обезоруживающим восхищением, исполняли роль Чичисбеев и вполголоса поддерживали разговор, касавшийся литературного эмигрантского детища.
Журнал редактировали старый революционер, представительный, седобородый Н. В. Чайковский, русский француз В. А. Анри, Алексей Толстой, напечатавший в журнале первые главы своего "Хождения по мукам", и М. А. Алданов, который в те баснословные года еще только вынашивал свои будущие романы, а покуда писал о "Проблемах научной философии".
В книге были статьи Нольде, М. В. Вишняка, Дионео, воспоминания П. Д. Боборыкина, "Наши задачи" кн. Евгения Львовича Львова, и стихи Л. Н. Валькиной, посвященные парижскому метро.
...По бело-серым коридорам
Вдоль черно-желтых Дюбоннэ,
Покачиваясь в такт рессорам,
Мы в гулкой мчимся глубине.
По этому поводу Балавинский, сжигая папиросу за папиросой, рассказал, что Зинаида Гиппиус, прочитав эти, в конце концов, безобидные строчки, пришла в такую ярость, что тут же разразилась по адресу бедной супруги Н. М. Минского весьма недружелюбным экспромтом:
Прочитав сие морсо,
Не могу и я молчать:
Где найти мне колесо,
Чтоб ее колесовать?...
- Пристрастная и злая! - тихо промолвила Наталья Васильевна, утопая в табачном дыму своего кавалера справа.
- А вот и стихи Тэффи, я их очень люблю, хотя они чуть-чуть нарочиты и театральны, как будто написаны под рояль, для эстрады, для мелодекламации.
Но в них есть настоящая острота, то, что французы называют vin triste, печальное вино...
- Графинюшка, ради Бога, прочитайте вслух... - собравшись в тысячу морщин, умолял Балавинский.
- Сергей Александрович, если вы меня еще раз назовете графинюшкой, я с вами разговаривать не стану! - с несвойственной ей резкостью осадила старого Чичисбея жена Толстого.
Но потом смилостивилась, чудесно улыбнулась и под шум расползавшегося по углам муравейника, стала тихо, без подчеркиваний и ударений, читать:
Он ночью приплывет на черных парусах,
Серебряный корабль с пурпурною каймою.
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут вот, луна играет на волнах...
Как черный серафим три парные крыла.
Он вскинет паруса над звездной тишиною.
Но люди не поймут, что он уплыл со мною,
И скажут, вот, она сегодня умерла.
Через тридцать лет с лишним, измученный болезнью, прикованный к постели, Иван Алексеевич Бунин, - расспрашивая о том, как было на rue Daru, хорошо ли пели и кто еще был на похоронах Надежды Александровны, - с трогательной нежностью, и поражая своей изумительной памятью, вспомнит и чуть-чуть глухим голосом, прерываемым приступами удушья, по-своему прочтет забытые стихи, впервые услышанные на улице Vignon, когда всё, что было, было только предисловием, вступлением, увертюрой, как говорил сенатор Носович.
Но три десятилетия были еще впереди...
Генерал Игнатьев еще не уехал с Наташей Трухановой в Россию, чтоб верой и правдой служить советской власти.
Алексей Николаевич Толстой, уничтожавший Тэффины пти-фуры, тоже еще был далек от Аннибаловой клятвы над гробом Ленина.
А с прелестных уст Наталии Крандиевской еще не сорвались роковые, находчиво-подогнанные под обстоятельства времени и места слова, которые я услышал в Берлине, прощаясь с ней на Augsburgerstrasse, и в последний раз целуя ее руку:
- Еду сораспинаться с Россией!
...Яковлев уложил карандаши, но показать набросок ни за что не соглашался.
Тэффи облегченно вздохнула, и вернулась к гостям.
Было уже поздно. В открытые окна доносилась музыка из соседнего ресторана.
Все почему-то сразу заторопились, шумно благодарили хозяйку, давали друг другу адреса, телефоны, уславливались о встречах, о свиданиях.
- Смотр, объединение, начало содружества, прием, файф-о-клок, - всё удалось на славу.
***
Через несколько дней, на rue Washington близ Елисейских Полей, небольшая группа новых парижан обсуждала вопрос об издании русской газеты.
Потребность в ней чувствовалась уже с первых дней, волна эмиграции росла непрерывно, и после разгрома добровольческих армий Юденича, Колчака, Деникина, человеческий поток все углублялся, ширился, бил через край, и принимал размеры более чем внушительные.
Ни в читателях, ни в писателях недостатка не будет.
Оставалось найти издателей.
Профессионального опыта от них не требовалось.
Нужны были иные качества, склонности, свойства.
Легкий характер, легкие деньги, и, в крайнем случае, готовность на самоубийство.
Известный петербургский адвокат М. Л. Гольдштейн, которого широкая публика упорно именовала защитником князя Огинского, оказался и удачливым соблазнителем одного из малых сих.
Звали его Залшупин, особых знаков отличия за ним не числилось, но дензнаков было у него очевидно много, и большого сопротивления он тоже не проявил.
Кто палку взял, тот и капрал, - редактором оказался сам инициатор, присяжный поверенный Гольдштейн.
Программа - минимум:
- Ни платформы, ни установки, а наипаче увлечений.
- Не направлять, а осведомлять! - коротко формулировал новый редактор.
Было совершенно ясно, что скромный человек на роль Герцена не претендовал, Плеханову не завидовал и Петру Струве подражать не собирался.
Ни "Колокола", ни "Искры", ни "Освобождения" не будет.
А будут "Последние новости", Quotidien russe, без запальчивости и раздражения.
Первый номер вышел 27-го апреля 1920-го года. Просуществовала газета двадцать лет с лишним, первого издателя разорила, первого редактора не прославила, а в истории русской эмиграции сыграла роль огромную и выдающуюся.
В первом номере, - теперь это библиографическая редкость, - была сдержанная, но как всегда содержательная статья Нольде о "Заграничной России"; профессорский этюд С. О. Загорского, который назывался "Погоня за Россией", заглавие запомнилось, содержание в памяти не удержалось; длинный судебный отчёт о процессе Кайо; стихи Д. Аминадо, посвящённые Парижу; и тот самый ударный рассказ Тэффи "Кэ-Фэр", про который не раз было сказано и пересказано:
"Се повести временных лет, откуда есть пошла русская земля... и откуда русская земля стала есть".
А ровно через год, после долгих переговоров, колебаний и убеждений, незадачливые любители издательского искусства с огорчённым достоинством удалились под сень струй, и на площадь Палэ-Бурбон приехал П. Н. Милюков со всем своим генеральным штабом.
Осведомительный нейтралитет был немедленно сдан в архив, газета получила определённый облик, а то совсем пустячные обстоятельство, что сразу установленное республиканско-демократическое направление настроениям и вкусам большинства зарубежной массы далеко не соответствовало, нисколько нового редактора не смутило.
Генеральная линия была начертана раз навсегда, и до последнего номера, вышедшего 11 июня 1940-го года, никаких уклонений и ответвлений ни вправо, ни влево, допущено не будет.
Победителей не судят.
Но ненавидят.
Число поклонников росло постепенно, число врагов увеличивалось с каждым днём, а количество читателей достигало поистине легендарных - для эмиграции цифр.
Ненавидели, но запоем, и от строки до строки, читали.
Объяснения этому дадут будущие профессора в будущих своих этюдах.
***
Лето, как настоящие шуаны, провели в Вандее, в Олонецких песках.
Так окрестил Sables dOlogne, чудесную приморскую деревушку на берегу Атлантического океана всё тот же Алексей Николаевич.
С Толстым были дети, старший Фефа, сын Натальи Васильевны от первого барака ее с петербургским криминалистом Волкенштейном, и младший Никита, белокурый, белокожий, четырёхлетний крохотун с великолепными тёмными глазами, которого называли Шарманкин.
