— Они понятия не имеют, кто они такие на самом деле. Им всегда всего мало. Ничто не может сделать их счастливыми. Им кажется, что они должны обязательно куда-то прийти, кого-то встретить, успеть на работу, сдержать обещание. Если бы у каждого из них было по сто миллионов баксов, им все равно было бы мало. Если бы у них было четыре машины, они хотели бы пятую. Если бы было четыре дома, все равно казалось бы, что мало. Они полностью оторваны от своей земли и своего рода.

Фокс протянул мне «крышеломку». Я сделал глубокую затяжку и продолжал слушать его проповедь, причем чем больше «малабимби» я вдыхал, тем разумнее она казалась.

— Помнишь, что Ганди говорил о Западе? Он всегда называл его «одноглазым великаном». У Запада есть все эти важные современные вещи: наука, технология, деньги. Ау Востока — только древняя мудрость, которая копилась веками и соединяет землю и людей так, как Западу и не снилось. Люди на Востоке выросли на этой мудрости, а Запад верит в сияющие высоты науки. Ну что ж, очень может быть, что восточные люди не понимают, отчего происходят солнечные затмения. Им кажется, что солнце закрывает бог или похищают демоны. Это может вызвать панику, вроде той, что начинается здесь во время краха биржи. Но вот что важно, Уолтер: люди на Востоке чувствуют свою органическую связь с землей, семьей и родом. Они знают, кто они такие и как они относятся к земле, любви и жизни. Только одноглазый великан может думать, что одному человеку нужно двести радиостанций или цепь сраных ресторанов и магазинов. Только одноглазый великан заводит себе пять домов и потом ни в одном из них не чувствует себя дома. Эти люди, которые проходят мимо, сами не знают, чего они хотят. Единственное, что можно сказать наверняка — если они поймут, чего хотят, то захотят больше, больше и больше, гораздо больше, чем им на самом деле надо. Я понял, что такое одноглазый великан уже давно. И Клайд поняла. Индейцы, которые тут жили до нас — вот прямо тут, на Манхэттене — понимали самих себя и свое место в мире гораздо лучше, чем мы теперь. Мы с Клайд пытаемся относиться к этому миру так, как относились бы индейцы, если бы они продолжали тут жить. Мы пытаемся жить в соответствии со своими настоящими потребностями. Я тебя не задолбал?

— Вовсе нет, — ответил я искренне.

Передо мной открывалась совершенно новая сторона личности Фокса Гарриса. Если раньше я знал, что его основным занятием было создание проблем и нарушение спокойствия, то теперь мне становились понятны мотивы его поступков.

— Знаешь, что бы я от тебя хотел? — спросил Фокс.

— Чтобы я передал тебе «крышеломку»?

— Нет. Я хочу, чтобы ты понял свое истинное назначение. Я хочу, чтобы ты написал новую книгу.

— Потрясающе! — сказал я иронически. — Клайд говорит, что мне не надо писать книгу. Ты теперь говоришь, что надо. Не прийти ли вам к какому-то согласию?

— Поверь мне, — сказал Фокс, — у нас с ней полное согласие. У Клайд потрясающая интуиция, она все схватывает налету. Кроме того, она удивительно умна и очень красива. Но при этом она совсем не та, за кого ты ее принимаешь.

Я с минуту обдумывал эту загадочную фразу. Честно говоря, я ни за кого не принимал Клайд. Я знал только, что она подчинила себе мою жизнь. И, хотя это было опасно, я вовсе не хотел, чтобы ее влияние на меня прекратилось. Кем бы она ни была на самом деле — она мне нужна.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Так кто же она такая? Я знаю про нее только то, что она сама рассказывала: работала на какой-то ярмарке с аттракционами, гадала на картах, там познакомилась с тобой. Потом ярмарка уехала из города, а вы остались.

Фокс оглядел меня с ног до головы, словно измеряя мой духовный рост. Я поежился. Он словно бы решал, отвечать мне или не отвечать. И все-таки решил ответить.

— На ярмарке? — переспросил он странно. — Ну, можно и так назвать, если хочется. Но на самом деле эта ярмарка называлась реабилитационный центр для наркоманов. Да, Уолтер, для наркоманов, для законченных героинщиков. Это было в пригороде города Таскона, штат Аризона. Я там работал консультантом.

Мне вдруг расхотелось узнавать что бы то ни было еще про Клайд. Но какая-то часть меня, одержимая духом противоречия, все еще настаивала: хочу знать все. Только Фокс мог знать про нее все. Она как-то сказала: Фокс знает меня лучше, чем я сама себя знаю.

— А Клайд? — спросил я. — Что там делала Клайд?

— Я думаю, ты знаешь ответ, Уолтер.

Он сказал это совсем не злобно. Я взглянул на него. Он посмотрел мне в глаза и невесело кивнул.

— Ты имеешь в виду, — сказал я, — что она была наркоманкой? Героинщицей?

Фокс опустил вниз большие пальцы, а указательные соединил, соорудив таким образом футбольные ворота.

— В девятку! — ответил он.

________

________

XVI

Трусики у нее были черные, блестящие, влажные, с привкусом соли, сахара, корицы и еще каких-то пряностей, настолько экзотических, что мои вкусовые рецепторы уже не могли их распознать. Я буквально зажевал их, снимая ртом, причем знал, что это только закуска. Кустик оказался еле заметным и темным, а вовсе не осветленным, как у Мэрилин. Я лизал его жадно, отчаянно, как человек, который пытается ухватить мираж в пустыне. Я чувствовал животное тепло, поднимающееся от ее бедер к моему лицу, обжигающее, как топка. Я остановился на секунду и, подняв голову, посмотрел ей в лицо. Глаза у Клайд сверкали, как у тигра. Я поскорей вернулся к своей аппетитной работе и больше поднимать голову не решался.

Мой язык нырял то глубоко, то не очень, я обходил все судно от носа до кормы. Она прижала мою голову к себе обеими руками, а я трудился, как каторжник экстаза, до тех пор, пока, наконец, человечку в лодке не стала угрожать опасность выпасть за борт. Я попытался взобраться на нее, но она держала меня с силой сумасшедшей амазонки. Вдруг ее спина изогнулась и она вскрикнула — точнее, приглушенно зарычала. Ее ногти глубоко впились мне в шею, и она продолжала удерживать меня прямо напротив раскаленного жерла вулкана. Ничего лучше этого уже быть не могло. «Любить тебя непросто», — вспомнил я песню Бонни Тайлер.

Я вытащил напечатанный лист из машинки, но выбрасывать не стал. Я перечитывал написанное при свете торшера, прихлебывал тепловатый кофе и нервно прохаживался взад-вперед перед темнеющим окном. Я ничего не понимал: все это выглядело как неуклюжая попытка написать горячий порнороман. Но это написал я, и выбросить эту страницу у меня почему-то не хватало решимости.

А что если окажется, что я отправил в помойку нового Генри Миллера? Швырнул в корзину Д. Г. Лоуренса? Как может сам автор решать, что плохо, что хорошо, а что и вовсе великое произведение? Нет уж, пусть это вырежет редактор. Или нет, в жопу редактора Пусть решают критики. А если критикам не понравится, то критиков тоже в жопу. Не было еще ни одного человека, который в детстве мечтал стать критиком. И памятника критику нигде не стояло и не стоит. И даже полового члена на критика не стояло и не стоит.

Я закурил и поставил еще кофе. Была половина третьего ночи, а я все еще мерил шагами свою квартирку, как заключенный камеру или как зверь клетку. В тот момент я очень хорошо понимал и заключенных, и зверей. Все это было ненормально, я сходил с ума: вместо того, чтобы спать ночью — мысленно выкрикивать обвинения редакторам и критикам, которых к тому же у меня пока и нет. Но в моих мыслях была и малая толика разума. Качество — это очень субъективное понятие, в отличие от количества. Если уж выбирать между ними, думал я, то я — за количество. Хорошо это написано или плохо — в конце концов, разницу увидит только жалкий писатель-неудачник, превратившийся в критика. А написать роман, если вас обуревают сомнения, невозможно. Да, самое драгоценное для автора качество — это отсутствие сомнений в том, что ты делаешь. И неважно, насколько ты талантлив. Если внутри тебя завелся голос, который нашептывает: «Это никому не понравится, это никто не купит», — то ты никогда не закончишь книгу. Будь ты хоть Оскаром Уайльдом, страдающим за решеткой, но если тебя посетили сомнения в том, что ты пишешь, то лучше заняться чем-нибудь другим. Например, подумать о том, не стать ли критиком.