Палки с острыми наконечниками под рукой всегда наготове.

Их высаживают истощенными и изнуренными пе­реходом.

Теперь это только толпа исхудалых людей, отупе­лых и покорных, как стадо. От них отбирают суконное куртки, в которых они совершали переезд и выдают холщевые, сменяемые раз в год. На голове соломенная шляпа. Никакого белья никакой обуви. Ни одного носового платка. Ни одной ложки. Для еды — собственные пальцы и так называемая „тодие“ — нечто вроде деревянной чашки на четверых.

Первые месяцы приходится спать на приделанной к стене скамье, с ногами, закованными в железные колодки. В течение целой ночи нет возможности по­вернуться. Если заключенный ведет себя хорошо, если у него есть протекция, если родные посылают ему деньги, если он понравится надзирателю, если он шпионит, — его сначала освободят от колодок и даже, может быть, дадут гамак.

Они делятся на разряды, на основании весьма сложной иерархии. Существует четыре категории. Можно повыситься из одной в другую, но точно так же и понизиться, — начиная с „неисправимых", скованных попарно, работающих голыми в смертонос­ном лесу, где и надзиратели умирают вместе с ка­торжниками, и, кончая „1 категорией", — смирившимися, доносчиками, хорошо аттестованными, которых опре­деляют в качестве домашней прислуги, садовников и приказчиков. Таким образом, тюрьма доставляет даро­вых слуг, нередко хорошо знающих свое дело. Если вас пригласят обедать к важному чиновнику, может случиться, что за столом вам будет прислуживать известный убийца. Это вызывает легкую дрожь у дам, которые посматривают на его руки.

Тысяча пятьсот каторжников. И, следовательно, столько же плотников, каменщиков, портных, дровосеков, рабочих всевозможных профессий, состоящих в исключительном пользовании администрации. Людей, которые растлевали маленьких девочек, взламывали несгораемые шкафы, занимались антиправительственной пропагандой, посылают в Гвиану, чтобы опоражнивать ночные горшки местных чиновников. И никаких обще­полезных работ; ни одной дороги, ни одного канала; а между тем, порт полон тины. Но зато имеются пре­красные дома для господ чиновников и существуют надзиратели, которые иногда доверяют воспитание своих детей бывшим педагогам, осужденным за совра­щение малолетних.

Но что за беда, ведь это ничего не стоит.

Устроенный таким образом, каторжник становится как бы членом семьи. Иногда он даже совершенно входит в ее состав.

Не ко всем, однако, относятся так благосклонно. Попадаются упрямцы, лентяи и не желающие шпио­нить. Бывают, — и таких большинство, — которые не потеряли еще безумной надежды на побег и делают отчаянные попытки к бегству. Для таких напрасны мечты о спокойной службе в каком-нибудь семействе. Их удел — работа без цепи или на цени, но десяти ча­сов в день, а иногда и больше; это или обрубание корней, по пояс в воде, кишащей гадами; солнце, как расплавленный свинец, обжигающее затылок, тучи мух и москитов, облепляющих голую спину; или же рубка деревьев, босиком, среди зарослей, где кишат змеи, сороконожки и пауки, где от насыщенной перегноем, полной миазмами почвы исходит дыхание лихорадки, под душной и влажной тенью листвы, которую в продолжение столетий никогда не пронизывал луч солнца.

Недостает воздуха: вот худшее из всех мучений под тропиками. А между тем карцер имеет в ширину два метра и в длину приблизительно пять. Кроме запираемой на замок тяжелой двери никакого другого отверстия. Ни один луч света не может проникнуть внутрь, разве только через трещину двери, выходя­щей в темный коридор. К стене, на шарнирах, прикреплена скамья. На ночь она опускается. Днем запи­рается на замок, чтобы нельзя было лечь. Отбывающие наказание сидят там тридцать дней. Можно приговорить к карцеру на срок и до шестидесяти дней. После трид­цатидневного заключения наказанного переводят на неделю в светлую камеру, затем снова сажают еще на один месяц в темный карцер. Необходимо добавить, что эта тюрьма далеко не является недоступной для скорпионов, москитов, сороконожек и даже для крыс, проникающих повсюду.

Надзиратель весьма любезно открывает карцер и соглашается запереть меня в нем. Пятиминутного пре­бывания в этой сырой и вонючей дыре достаточно, чтобы вызвать некоторые мысли об охране социальных устоев и о преимуществах родиться в приличной семье, получить хорошее воспитание, никогда не уми­рать от голода и не посещать слишком плохого общества.

Камеры тех, которые не спят в клетках, похожи очень на казармы или, вернее, на довольно большие помещения полицейского ареста. Привинченная к стене скамья, доска для хлеба и параша. Все это более или менее одинаково воняет. Свободные от работ валяются или грызут корку хлеба, показывая татуированные руки и грудь. При входе начальника они встают, как солдаты. С наступлением сумерок двери закрываются на замок. Никто не может ни войти, ни выйти. Лица, обладающее некоторым воображением, легко представят себе ночь в каторжной тюрьме, в закрытой наглухо камере, одну из тех удушливых гвианских ночей, когда в воздухе носятся испарения сырой земли, запах усталых человеческих тел, мочи и пота; слышно до­кучливое жужжание москитов, яростно стремящихся ужалить; стоны и хрипение спящих; угадывается на­копляющаяся ненависть, подготовляемый побег, зреющее мщение. Между прочим, заключенные, по большей части здоровые молодые люди, целыми месяцами и годами лишены женщин.

Раз в неделю на двор выводят наиболее недисци­плинированных каторжников; тех из них, которые подвергались наибольшему числу наказании, ставят на колени. Перед ними устанавливают гильотину и по­казывают ее действие. Время от времени совершается настоящая казнь. Каторжники при ней присутствуют. Для исполнения обязанностей палача вызывают добро­вольца. Такой всегда находится. Обыкновенно это бывает негр.

Иногда происходят возмущения.

Ночью надсмотрщики стреляют в хижины и бараки, куда попало.

Однажды было двести трупов, выброшенных акулам. Прежде, когда на островах умирал каторжник, тело клали в мешок, вместе с большим камнем. Лодка в сопровождении нескольких каторжников отчаливает; звонит колокол. На этот призывный звон целыми стаями собираются акулы. Раз, два, три, бум! мешок уже в воде. Теперь обычай этот, кажется, оставлен. Месть также больше не применяется. Раз, как-то, в лесу, где заготовлялись лесные материалы, каторж­ники оглушили надсмотрщика ударом молотка, связали его и положили на муравейник красных муравьев. Надзиратели нашли только один скелет.

Люди превратили эту землю в землю смерти.

Там-там.

Двор между двумя домиками с освещенными луною цинковыми крышами, точно покрытыми инеем. Букет пальм, выделяющихся на фоне молочного неба. Голу­боватый свет, настолько сильный, что при нем можно читать. Во дворе толпа мужчины и женщины, белые костюмы, пенюары и мадрасские платки, менее яркие, при ночном освещении. Картина фантастическая. Вся эта публика болтает в ожидании бала.