(В). Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, Спереди, сзади, с боков, с высоты: Что тут, епископ, почувствовал ты? (В. А. Жуковский) (Г). Идём! Идём, идём! Не идём, а летим! Не летим, а молньимся, души зефирами вымыв! Мимо баров и бань. Бей, барабан! Барабан, барабань! Были рабы! Нет раба! Баарбей! Баарбань! Баарабан! Эй, стальногрудые! Крепкие, эй! Бей, барабан! Барабан, бей! Или – или. Пропал или пан! (В. В. Маяковский) (Д). Теперь у нас дороги плохи, Мосты забытые гниют, На станциях клопы да блохи Заснуть минуты не дают; Трактиров нет. В избе холодной Высокопарный, но голодный Для виду прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит, Меж тем как сельские циклопы Перед медлительным огнём Российским лечат молотком Изделье лёгкое Европы, Благословляя колеи И рвы отеческой земли. (А. С. Пушкин) (Е). В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: «Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!» Слеза из глаз у самого — жара с ума сводила, но я ему — на самовар: «Ну что ж, садись, светило!» (В. В. Маяковский) (Ё). Без пушкинской печали светлой, без лермонтовской мрачной радости душа жар-птицею оседлой завидует своей крылатости. (Айдын Ханмагомедов) (Ж). Я связь миров, повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна Божества; Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь – я раб – я червь – я Бог! Но, будучи я столь чудесен, Отколе происшел? – безвестен; А сам собой я быть не мог. (Н. Г. Державин) (З). Шёпот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья, Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица, В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря, И лобзания, и слёзы, И заря, заря!.. (А. А. Фет) (И). Хотя страшился он сказать, Нетрудно было б отгадать, Когда б… но сердце, чем моложе, Тем боязливее, тем строже… (М. Ю. Лермонтов) (К). Любовь Андреевна. Дачи и дачники – это так пошло, простите. Гаев. Совершенно с тобой согласен. Лопахин. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили! (Гаеву.) Баба вы! Гаев. Кого? Лопахин. Баба! (Хочет уйти.) (А. П. Чехов) (Л). Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. В лице его показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда ещё не видал. Казалось, он чувствовал в полной мере, что сделал немалое дело и что вдруг показал в себе бездну, разделяющую портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново. Он вынул шинель из носового платка, в котором её принёс; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления. Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил её сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, – вышло, что и в рукава была хороша. (Н. В. Гоголь) (М). Ты слушать исповедь мою Сюда пришёл, благодарю. Всё лучше перед кем-нибудь Словами облегчить мне грудь; Но людям я не делал зла, И потому мои дела Немного пользы вам узнать, А душу можно ль рассказать? Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог. Я знал одной лишь думы власть, Одну – но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла. Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв, Где в тучах прячутся скалы, Где люди вольны, как орлы. Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской; Её пред небом и землёй Я ныне громко признаю И о прощенье не молю. Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас — Зачем?.. Угрюм и одинок, Грозой оторванный листок, Я вырос в сумрачных стенах Душой дитя, судьбой монах. Я никому не мог сказать Священных слов «отец» и «мать». Конечно, ты хотел, старик, Чтоб я в обители отвык От этих сладостных имён, — Напрасно: звук их был рождён Со мной. И видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил Не только милых душ – могил! Тогда, пустых не тратя слёз, В душе я клятву произнёс: Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной. Увы! теперь мечтанья те Погибли в полной красоте, И я как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой. (М. Ю. Лермонтов) |
