<p>
С каждым разом Шелия боится всё меньше и меньше.
Румменигге помнит первый раз, когда он наконец позволил себе к ней прикоснуться – спустя всё это время, пока она находилась рядом; первый раз, когда он осмелился сделать её своей.
И – это было почти страшно. Вот так вот наблюдать, как из пятнадцатилетней вспыльчивой дурочки Шелия медленно, но верно превращается в ж е н щ и н у; как останавливается на необходимом минимуме её рост, как меняется фигура, как из несуразного и зачастую нелепого нескладного подростка Линч превращается в ту, которая ловит чужие взгляды мимолётом и почти непринуждённо. Следить, как меняются её причёски и доспехи, приоритеты и ценности – и оставаться рядом, позволяя себе изредка всплески откровенных издевательств над ней (но больше всё-таки над собой).
Майор мог взять её когда угодно, Шелия, может быть, даже не стала бы сопротивляться – но только недавно она стала принадлежать ему.
В общем, за границей мирной жизни рамки морали слегка размыты, потому что каждый день может оказаться последним. Воровство – мне нужнее – осквернение захоронений – мёртвым уже всё равно – изнасилования – если я спасаю миры, то имею право взять, что хочу – убийства – впрочем, оправданий последнему так и не придумали. Нравственность разлагается точно так же, как трупы убитых порождений зереки – и тела погибших эльтеров.
Все привыкли.
Всем всё равно.
Майор ждал, пока Шелия повзрослеет, пока Шелия сделает свой выбор – ждал всё это время, потому что кто будет поддерживать какие-то ценности у солдат, как не их собственный командир?
И никто из них об этом не упоминает – но и не жалеет точно так же.
***
С каждым разом Шелия боится всё меньше и меньше.
Если в первый раз она прятала глаза, утыкаясь лбом в его плечо, если её трясло от сдерживаемого голоса, если она отворачивалась, не зная, а как теперь, но чувствуя, что всё было правильно и вовремя – то теперь она может даже прийти сама.
Шелия шутит по этому поводу, Шелия кусает его за ухо, Шелия лезет руками, куда не надо – и отскакивает, как-то совсем по-детски трогательно пунцовея, если в палатку кто-то заходит.
Шелия подставляется под его руки, доверчивая и тёплая, Шелия не прячется за простынями, разрешая рассматривать её, выцеловывать каждый сантиметр светлой кожи.
Шелия не боится и позволяет – и чувствует себя очень счастливой от этого.
***
Более того, Шелии нравится это всё. Все эти прикосновения, когда можно кусаться; принадлежать кому-то, становиться одним целым. Шелии нравится секс и как перспектива – перспектива красивая и часто романтизированная, возвышенная, а оттого очень смешная; и как хитросплетение тел, вся эта возня на покрывалах, мокрые от пота виски и смешные, иногда совсем не сексуальные, звуки.
Один раз Шелия так и говорит: мне нравится. Нравится заниматься сексом с тобой. И замолкает, пробуя сказанное на вкус, внутренне сжимаясь и понимая, что большее пока сказать не готова.
А вообще-то – ей хочется. Описать, как ей нравится, когда он её трогает, когда его руки и язык… но об этом пока Шелия стесняется даже думать. Шелия любит ушами – впрочем, тут уже во всех смыслах, потому что когда Румменигге наклоняется к её уху и выдыхает, ей кажется, что она ненадолго сходит с ума, и внутри всё поднимается горячей волной – но говорить для неё точно так же важно.
Пока что говорить – интимнее, чем она может себе позволить.
Пока что.
Один раз Шелия так и говорит: мне нравится. Нравится заниматься сексом с тобой.
Это, конечно, подразумевается – но говорить об этом нужно. Слышать это – важно.
Румменигге заливается краской так, как не краснел уже лет десять.
Шелия смеётся.
***
Все эти мелочи, нужные и откровенные, конечно же, остаются между ними – ну или почти между.
– Знаешь, – Шелия крутится у зеркала в нижнем белье. – Я просто пошутила, я в шутку спросила, можно ли на ягодице поставить засос, я правда не знала!
– Ну, зато теперь знаешь, – Титания смеётся – и наблюдает. – И я знаю. А Силерат не узнает, потому что может воспользоваться этим в своих целях.
Шелия вспыхивает и издаёт нечто нечленораздельное, потому что сейчас находится между двух огней: огня с названием «сохранить тайны собственной задницы» и огня «насолить Титании». Синеволосая, впрочем, читает это по лицу – и удовлетворённо усмехается, потому что каким бы не вышел исход внутренней борьбы Шел, она не очень-то проиграет.
Шелия вертится у зеркала, Титания смеётся, а сказанное в этой палатке за её пределы не выйдет.
Впрочем, даже если и выйдет – они достаточно взрослые и мудрые женщины, чтобы размазать сплетников, как масло по бутерброду.
***
– Ненавижу корень валерианы, – капитан Линч, которая Шелия, морщится. Эгле неодобрительно складывает руки под грудью.
– Не нервничай, – говорит она с мягкостью горных скал. – И тогда я не буду заставлять тебя это пить.
Иногда Шелия – конечно же, на свою голову – забывала, что Эгле жрица, и что во врачевании она разбирается уровнем повыше, чем «приложить подорожник».
Эгле об этом не забывала никогда.
Шелия морщится, Шелия выпивает стакан залпом, а потом выдаёт такие рожи, что жрица не может не рассмеяться – тихо и самой себе.
Если бы это ещё было смешно.
***
Шелия нервная сверх меры, Шелия переживает по мелочам, а потом не может уснуть всю ночь, и это может продолжаться несколько дней (иногда недель) кряду, пока она не плюнет, не напьётся так, что едва стоит на ногах, и не уснёт где-то у костерка, не отходя от кассы. Эти порывы случаются очень часто – и очень бесят её саму.
