— Уравнение с тремя неизвестными, — сказал он молча, — икс. игрек, зек.

Оборудованный по последнему стону запкаптехники шпион-фургон был рассчитан на демонтаж советской идеологии, психологии и физиологии. В нем ехали: германский немец штурмбанфюрер Клауберг, хитро сменивший свою фамилию на Клауберга же, итальянский русский Карадонна-Сабуров, Юджин Росс и — многоразнопестроликонациональная мисс Порция Браун.

Росс — это бокс, Браун — это секс. Она была крупнейшей представительницей модного сейчас на Западе сексистенциализма. Ее постель имела рекордную пропускную способность. В сущности, это была не постель, а арена яростной борьбы двух миров. Мисс Порция Браун не просто отдавалась — она наводила мосты.

Наш выдающийся (в правую сторону) писатель Василий Булатов приехал в ихнюю Италию. Булатов был даже не инженер, а офицер человеческих душ. Ему было мало их изваевывать — он хотел их завоевывать.

— Зовите меня просто Сева, — удивительно просто и демократично сказал Василин Петрович Булатов Лере Васильевой. «Он похож на горного кочета, расправляющего свои орлиные крылья, — подумалось Лере Васильевой, и что-то где-то в ней радостно екнуло. — А как просто держится: вот уж ни за что не скажешь, что талантливый».

Порция Браун приступила к работе.

— Можно, я буду вас звать просто Фелей? — тихо спросила она. прижимаясь к Феликсу Самарину бедром со вделанным микрофончиком.

— Я назван Феликсом в честь железного Феликса. — наотмашь отрубил Феликс.

Порция прикусила свой лживый язычок, в ее бедре что-то щелкнуло.

— Опять короткое замыкание, — грубо выматерилась мисс на одном из иностранных языков. Ей, космополитке, было все равно на каком.

Василий Булатов был человек слова. И дела. Его девизом было «Слово и дело». Он помог Лере Васильевой вернуться домой из итальянской глуши. Взволнованная, она ходила по московским улицам.

— Ну и что с того, что в магазинах нет товаров, — спорила она с Бенито, — но ведь нету наших советских товаров, а не их показной трухи.

Стоило Василию Булатову столкнуться с людьми с законченным высшим образованием — его жизнь становилась невыносимой: сразу же насмешки. желание сказать ему побольней, покомпрометационней. Если бы не встречи с неискушенным в литературе читателем — совсем бы пропал.

Людей он называл ласково-уменьшительно: винтики. Себе отводил роль отвертки. Вернее — завертки.

Булатов не терпел Булатов — тех. что бренчат о последних троллейбусах.

— Ну почему последний? — искренно недоумевал он под одобрительный гул и сочувственный хохот рабочего класса. — Что у нас, троллейбусов мало, что ли?

Булатов неудержимо рвался в будущее Его любимым выражением было: осади вперед!

Антонину Свешникову стало душно в стиле рюс, и он, порвав со своим рюсским прошлым, написал широкоформатное полотно — рабоче-крестьянская мать. Счастливая, она родила двойню: рабочего и крестьянина.

— Как вы назовете вашу картину? — ехидно спросил его один иностранец.

— Гегемона Лиза! — с ходу рубанул Свешников.

А между тем Порция Браун, как все враги, не дремала. На этот раз она собрала в комнате Ии советских парней и девушек и с маху бросилась в диверсию. Испытанное средство: индивидуальный половой террор Напоив гостей антисоветским джином, мисс начала раздеваться под ритмично и мелодично растлевающую молодые и неопытные души музыку.

— Разрешите стриптиз считать открытым, господа! — весело закричала мисс, привычно расстегивая пуговицы на блузке из поддельной искусственной ткани.

— Товарищи! — раздался голос Ии, — за что боролись? Наша правда выше голых фактов.

Порция неотвратимо расстегивала блузку.

— Товарищи! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! — набатно гремел голос Ии. — Вспомним взятие Зимнего, раскулачивание кулака, обеднячивание бедняка, пять в четыре, мир во всем мире…

Но мисс Порция Браун уже выходила за пределы своей юбки. Еще минута, и наши парни и девушки увидят то, чего…

«Скорей! К своим! Этого не должен увидеть каждый!» — задыхалась Ия.

Узнав, в чем дело, Феликс посерел, осунулся и возмужал. Когда он, только что вышедшая за него замуж Лера Васильева и Ия ворвались в стриптизную, раздевалась девица с лошадиным лицом, не понимая, что она троянский конь мировой реакции. Ее белье лежало на полу, как белый флаг политической капитуляции.

Да, Порция Браун честно отрабатывала свой хлеб, свою порцию или, по-нашему, пайку.

— Караул устал ждать, — произнес Феликс сурово, но грозно.

Заливаясь слезами, мисс стала одеваться.

Такого поражения многие годы не знал Пентагон.

— Прости, отец, опять я к тебе, — сказал Феликс входя. — Так как же все-таки — был тридцать седьмой год пли нет? Не знаю кому и верить.

— Не был, — ответил отец отечески ласково, — не был, сынок. Но будет…

* * *

Не против наших устоев писалась эта пародия, как меня обвиняли, а против совершенно определенного произведения — романа В А. Кочетова «Чего же ты хочешь?», против его опасных и вредных тенденций.

И заключительные слова пародии выражают, естественно, не мое мнение, а тех персонажей романа, которые мечтают о старых сталинских порядках.

Я не раз встречал их в жизни У нас в институтской парторганизации был один человек; специальность у него была какая-то «внутренняя», его прикрепили к нашей организации Держал он себя тихо, не выступал, да и трудно ему было говорить в литературоведческом обществе.

Но вот однажды на собрании долго обсуждали сектор, который вовремя не сдал рукопись коллективного труда. Представители сектора ссылались на объективные причины. И наш прикрепленный, нервно разжимая и сжимая в кулак пальцы правой руки, тихо сказал:

— Дали бы мне этот сектор на 15 минут — все бы сдали…

Как хорошо, что слово «сталинист» с каждым годом звучит все более архаично и обветшало.

Сегодня как будто новым смыслом наполняются для жителя нашей страны пушкинские слова:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни…

1970–1988

Птичка голосиста

Речь пойдет о дефиците и о юморе, потому что о нашем продовольствии и товарах говорить без смеху просто невозможно.

Начнем с юмора. Как научный работник, я должен дать хоть какое-то определение. Однако самым точным определением юмора является: юмор — область, которая не подлежит определению. И каждая новая попытка определить его приводит только к юмору.

Мне больше всего нравится, как сказал Мандельштам: «Зачем острить? Ведь и так все смешно».

Пойдем другим путем: что такое юмор — оптимизм это или пессимизм, жизнерадостность, выше голову, мы будем петь и смеяться, как дети. Но если оптимист действительно первым делом хватается за смех, то для пессимиста юмор — последнее спасительное прибежище.

Юмор начинается тогда, когда у пессимиста кончаются силы. На память приходит случай с писателем В. А. Дыховичным, отцом режиссера Ивана Дыховичного. Рассказывают, что они с женой в заграничной поездке истратили все деньги на покупку невероятного плафона, диковинной люстры. Она была произведена в ГДР, а вид имела — как в ФРГ. С величайшими предосторожностями супруги привезли ее домой. Оставалось только повесить. Но не могли же это сделать пресловутые гнилые интеллигенты. На этот случай в писательском доме имелся слесарь и сантехник на все руки Яша. Все совали ему трешки и пятерки за работу, отчего он был всегда в нерабочем состоянии. Чтили сантехника, как санкт-техника. И вот собралась вся семья, вокруг стремянки, на которой, слегка покачиваясь, возвышался не то полутрезвый, не то полупьяный Яша — на вид было трудно определить. Он уже как-то ввинтил в потолок крюк, оставалось только навесить люстру, но — одно неверное движение, люстра проскочила мимо крюка, упала и разбилась вдребезги. Дыховичные горестно охнули. Или ахнули — тут очевидцы расходятся. А Яша, деловито отряхнув руки, как-то очень буднично спросил: «Еще чего делать будем?»