В ее жизни не существовало предела.

Чувствам. Желаниям. Испытаниям. Счастью. Боли.

Только иногда очень хотелось узнать, где находится грань, что станет концом хотя бы для одного из этих факторов. Существует ли лимит терпения, сил и веры. Может ли однажды переломиться ее внутренний стержень, что так восхищал окружающих, но в определенные моменты становился пластичным и сминался под гнетом обстоятельств. Не внешне. Лишь где-то там, в самом пыльном углу, где никто бы не увидел, как раздирает все естество отчаяние, как короткие ногти оставляют лунки на светлой коже, впиваясь в ладони. Эрза не позволяла себе слез, привыкнув просто двигаться дальше, раз за разом заживляя ссадины и раны. Но иногда очень хотела просто закрыть глаза и перестать удерживать внешнюю броню. Рядом с одним-единственным человеком или хотя бы в тишине квартиры, наедине с собой.

Но под закрытыми веками плясало пламя, превратившее все в угли, и едкий дым опять вызывал тошноту и сдавленный кашель.

Семь лет неопределенности и призрачной веры, подкрепленной почти безумным пониманием: «жив». Семь лет желания идти вперед, чтобы оправдать эти не имеющие реальных под собой подтверждений мысли. Семь лет, так и не давшие возможности привыкнуть к внезапному одиночеству, перетертые чужим ластиком, чтобы забыть нечто важное, о чем ей не стоит знать. О цене ее собственной жизни. Семь лет, которых не хватило за ритуальное сожжение и захоронение слишком дорогих этому сердцу воспоминаний, беспрестанно сплетающихся с ночными кошмарами. Семь лет, оборвавшиеся в один миг, разменявшиеся на несколько дней, разломавшие и построившие заново ее душевное равновесие. Вернувшие веру и искорежившие все представления о реальности, заставившие по ниточкам изучать нового Джерарда, изменившегося столь сильно, словно бы минуло несколько десятков лет.

Только на деле – оставшегося все тем же, как бы ему самому ни хотелось иного.

Время меняло их обоих: сглаживало старые углы и создавало новые острые грани, но время не было в силах затронуть самую суть. Сердце. Возводимые стены, что казались издалека каменными, при столкновении разбивались на множество хрупких осколков, рассыпаясь пылью. Строились на проклятых убеждениях, укреплялись страхом, и рушились чем-то более сильным, нежели все эти чувства вместе взятые. Между ними не было лжи, потому что Джерард – не умел, Эрза – не привыкла. Зато оставалось море несказанных слов, что заклеймились коротким «поздно». Он как всегда решил за обоих, привел в действие проклятый механизм, так тщательно подготавливаемый. Стал спасением для нее и целого человечества, которое даже не подозревало, что должно кого-то благодарить. Но не сумел защитить от одиночества, вырвав с мясом внутренности, размолов кости и оставив лишь трепыхающееся в агонии сердце.

Если бы их дороги больше не перекрестились, спутываясь в тугой узел, где одна из нитей оборвалась, было бы, возможно, не так мучительно. И отчаяние бы не пыталось перегрызть горло своими ядовитыми зубами. Если бы Фернандес сумел еще в первый день отправить ее обратно, не сломав столь старательно укрепляемую маску, не появилось бы болезненной и фальшивой надежды, за которую Скарлетт вновь ухватилась, зная, что и под пытками не отступится. И не затеплился бы вновь огонек на том окне, где давно поселилось ожидание с верой. Ведь их история должна была завершиться хорошо, разве нет? После затяжной беспросветной ночи всегда наступает утро, пусть даже пасмурное, но способное разогнать мрак, окутывающий все живое. Всегда случается «завтра», оставляющее в туманном «вчера» все кошмары, преследующие их обоих каждую ночь.

Дорога жизни вильнула, решив пойти не проторенной тропкой, а оборваться чернотой бездны.

Затянутое плотным покрывалом серости небо прояснилось, позволяя свету далеких звезд коснуться бледного лица. Их искусственный, абсолютно неживой свет сейчас был хуже самой непроглядной тьмы. Потому что «завтра» наступило для нее одной, и никакого совместного утра уже не произойдет. Ни в разных мирах, ни на разных планетах, ни в разных городах. Нигде. Время, отведенное на параллельность их жизней, разлетелось драными клочьями, и в сумасшедшем ритме заходящееся сердце – его сердце – начало отмерять период ее одиночества, что уже не изъять из-под кожи и что продлится целую вечность. Где опять растянутся пресной полосой механические действия, голоса и лица, на которые даже удастся – обязательно – реагировать так, как положено. Отвечать. Улыбаться. Когда-нибудь. Где снова пустая квартира будет ежедневно ей подбрасывать новые детальки-напоминания о том, что было и не сумеет повториться, потому что верить больше не во что. Из мертвых не восстают даже те, кто может спастись чудом.

Джерард дорого заплатил за ее жизнь. И Эрзе оставалось лишь принять это, делая новый вдох, с которым незримые иглы еще глубже впивались в искусственные легкие, что вроде бы не должны были что-либо чувствовать.

Если у боли существовал предел, она бы очень хотела знать, где он находится.

Чтобы переступить и через него.