<p align="right" style="box-sizing: border-box; max-height: 1e+06px; margin: 0px;">

В толпе друг друга мы узнали;

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радости любовь,

Разлука будет без печали.

М.Ю. Лермонтов, «Договор».</p>

      Он ехал в Ниццу преисполненный радости – разлука с братом длилась уже несколько месяцев, и осознание, что их разделяет всего несколько сотен миль (и число это все сокращается) грело душу. Он торопил минуты – еще немного, еще какая-то жалкая пара часов, и он увидит эту чуть насмешливую улыбку, вновь ощутит, как настойчивой рукой волосы превращаются в достойное разве что дворового мальчишки гнездо, а после будет долго-долго допытываться обо всем, что случилось с момента их расставания. Он отрицал все те страшные слова, которые удавалось подслушать из кабинета отца и услышать за завтраком – Господь не допустит такого! Он ждал, когда сможет воочию увидеть датскую принцессу – он, безусловно, лицезрел её портрет (Никса показывал, еще когда заговорили о путешествии), но кому как ни ему, на парадном портрете даже почти не выглядящем тем Бульдожкой, коим его звали родители и братья, знать, как художники склонны подавать в лучшем свете представителей правящих Домов?

      Он ехал в Ниццу, полный надежд, но один только голос брата – надломленный, повторяющий его имя, требующий подойти – убил все на корню.

      К брату его не допустили.

      Когда Александр все же получает дозволение войти – спустя два мучительных, проведенных в напряжении и молитве, сопряженной с роптанием, дня, – мысли, что заполняли его голову в дни ожидания встречи, исчезают бесследно. Вглядываясь в бледное, с синеватыми губами лицо, в расширившиеся зрачки, почти заполнившие собой синеву радужки, он с ужасом пытается соотнести стоящего одной ногой в могиле человека, что лежит в постели, протягивая к нему слабую руку, и того нечеловечески спокойного и всегда сохраняющего отчасти самоуверенную улыбку Никсу. Это не может быть его брат: какие злые силы подменили его? Кому вздумалось так изничтожить в нем все счастливое и радостное, что, казалось, не способно его оставить даже после смерти?

      Встречая на вокзале отца, прибывшего с частью датской королевской семьи, он едва ли вообще замечает тонкую невысокую фигурку печальной Дагмар, идущей позади принца Фредерика – сейчас Александр совсем не помнит о своем отчасти детском желании выяснить, была ли помолвка только союзом стран, или она связала и сердца. Он вовсе не думает о том, что теперь будет с Данией, надеявшейся на поддержку России – в голове лишь безжизненное лицо и бьющаяся в агонии мысль: «За что ему муки эти, Господи?».

      В последние минуты рыданий над постелью брата, чья жизнь угасает, поднимая голову, Александр видит точно такие же не желающие верить в происходящее, переполненные сумасшедшим желанием проснуться или хотя бы просто закричать, карие глаза. Это единственный короткий момент, когда он видит датскую принцессу не бледной тенью всего, что находится за пределами Никсы, на котором сконцентрировалось его сознание. Когда может рассмотреть совсем еще юное лицо и почти-взрослую собранность – Дагмар не позволяет себе громкого плача, хотя слезы по её щекам текут не переставая, а тонкие губы она искусала до крови.

      Лишь в этот миг он допускает, что здесь было большее, чем династический брак.

      И становится еще горше.

      Но в тот момент Александр хотя бы не задумывается о следующей минуте: живет каждым вздохом брата, что делаются все реже и мучительнее.

      А утром того же дня на него обрушивается то, что едва ли не хуже случившейся потери.

      «…на точном основании закона о Престолонаследии, провозглашаем второго Сына Нашего, Его Императорское Высочество Великого князя Александра Александровича Наследником Нашим и Цесаревичем».

      Александр всегда думал, что ему уготована лишь роль правой руки: даже если отринуть бескрайнюю любовь к брату, он не смог бы найти более подготовленного правителя для России, нежели Никса. Сановники, свитские и даже простые люди – все с замиранием сердца ждали, когда он встанет во главе Империи, а Александр намеревался оставаться в тени, чтобы быть ему поддержкой: на большее он не способен. Он ждал момента, когда Никса женится (пусть и не питал теплых чувств к идее династического брака), и знал, что сможет выдохнуть лишь в момент рождения у того престолонаследника.

      То, что было главным кошмаром, стало явью.

      Как-то неосознанно с горьким смешком срывается:

      – Иду по стопам an-papa – он тоже не готовился к трону.

      Государь хмурится; горизонтальная морщинка на лбу становится более явственной.

      – Не сравнивай себя с an-papa.

      Жесткий голос вновь напоминает – если бы не трагическая случайность, его бы никто не допустил к престолу. Отчего статус цесаревича не решили передать Владимиру, следующему за ним по старшинству, он не понимал: брат прекрасно подходит на эту роль; а Алексея отец совсем не рассматривал, видимо, замечая в нем свою излишнюю подверженность желаниям сердца. Сергей и Павел же слишком малы, чтобы сейчас примерить на себя высокий статус, хотя им бы отец явно вручил престол с большей охотой.

      К его же новой роли скептично настроены все: мать, слишком любившая покойного Никсу, не может представить второго сына на троне – он ведь даже вполовину не так образован, не так умен, не так воспитан: он просто не тот. Отец вовсе никогда не питал надежд относительно его судьбы, снисходительно закрывая глаза на все его неудачи: не чета его постоянному недовольству в адрес скончавшегося сына. Он любил Александра, но как своего ребенка – не как Великого князя. Тем более что они совсем не совпадали в точках зрения на курс, которым должна была двигаться Россия. О том, что думали члены Государственного совета и прочих структур, и вовсе говорить не стоило.

      Прежней жизни больше не видать – осознает он на погребении Никсы, смотря на то, как тяжелая крышка гроба закрывает от него родное лицо навечно. Где-то рядом рыдают свитские, и даже государь не может сдержаться от слез. Матери слишком плохо, она не присутствует.

      Но Александр все еще цепляется за обрывки прошлого, выводя на мазурку Мари Мещерскую и вспоминая, как они танцевали в Царском Селе; невольно встречаясь взглядом с Катериной Голицыной (никак не привыкнет, что теперь она Шувалова), присутствующей лишь потому, что бал по случаю годовщины браковенчания монаршей четы не пропустить, осознает – не только он видит дни минувшие. Не только ему хочется взвыть от боли.