Ох, несло меня, несло! Наташа Наша поеживалась и смугло пламенела, пока я ей подробно и со смаком перечислял не к столу будь сказанное у выдающегося английского гуманиста, основоположника утопического социализма. Сам, почти не заботясь о том, что там выговаривает мой язык, искоса поглядывал на вход. К неудовольствию моему, там пока больше никто не появлялся.

— …значит, договорились? Да? Что нам мешает устроить маленький пикничок? Такой, знаете, на обочине жизни? И пускай присоединяются все желающие. Пусть цветет сто цветов, мы тоже люди нежадные… А послушайте, Наташенька, а пригласите вы меня в гости! Не-ет, Бога ради, ничего дурного! Стопроцентная порядочность. Но ведь скучно же так, право слово. Завтрак, обед, ужин, в самом деле, как кролики у кормушек. А мы посидим! Поболтаем! Я знаю уйму анекдотов. Например: идут в двадцать втором веке по Сахаре Рабинович и Иванов… Или давайте к кому-нибудь нагрянем? Давайте нагрянем?

— Это же запрещено, — отважилась пискнуть Наташа.

— Что запрещено? Кому? Кем?

— Ну, вы разве не подписывали обязательство?

— Никаких обязательств никому я не подписывал. Я, если угодно, вообще пишу с ошибками.

Расхотелось мне шутки шутить. В дверях появился-таки Юноша Бледный. Демонстративно отвернувшись от парочки в углу, прошел к столику, который всегда занимал, когда они с Ларис Иванной приходили порознь. Держался очень прямо. Я проводил его взглядом и вернулся к Наташе.

— Так кем и кому запрещено?

— Ну как же. — Она окончательно потерялась. — Ну, не так прямо запрещено, просто…

— Просто — что?

— Не рекомендуется. Общение не рекомендуется, кроме, ну, там, на обеде или… во время принятия пищи.

— Каз-зарма, — сказал я. — А как же я вас с Ксюхой видел на дорожках? Прогуливались, щебетали о чем-то? Третьего дня с Семой на лавочке битых два часа в го резались?

— Это как раз можно. На улице.

— На улице можно, а в гости нельзя, получается, так?

— Получается… так.

— По-моему, маразм.

— Н… не знаю.

— Наташа, что же это за обязательство такое? Мне действительно ничего такого не предлагалось.

Наташа Наша сделалась совсем пунцовой. Пальчики ее замелькали, укладывая мне снедь на тарелку.

— Не знаю, — очень тихо и очень упорно пробормотала она. — Может, не всем так. Крутое яйцо вам положить?

— Наташенька-а, — задушевно позвал я, — расскажите мне, пожалуйста-а. Я же по незнанию могу чего-нибудь не того наворотить. Или рассказывать тоже нельзя?

— Да, — ухватилась она за соломинку. — Тоже. Вот, возьмите, это под соей. Вы любите соевый соус? Какао?.. — Увидев мою полную кружку, запнулась.

Не стал я ее больше мучить.

— Да нет, спасибо. Не сердитесь, Наташенька, нельзя так нельзя.

Пробормотав еще что-то, она выскочила из-за столика и пулей вынеслась из столовой. По-моему, даже на дорожку не пошла, сразу свернула в сторону.

Я прокурсировал до своего кораблика туда-сюда и отправился к Семе. Надо же, и зальчик-то не так чтобы велик, а ловко у меня выходит двигаться неспешными петлями. Теперь мне требовалась соль. Солонки на моем столе, сами понимаете, не было. И на всех незанятых столиках тоже. Недаром я караулил в кустах, когда замок в створках щелкнет и они сами собой чуточку разъедутся, чтобы заскочить раньше всех, пока меня не увидели. Забыл я вчера заказ сделать, как же. Кстати, утром сегодня еще раз убедился, что все в столовой происходит само собою. Автоматически. Или, если кому нравится, по волшебству. Черт, я не хотел сейчас об этом думать!

— До побачэння, Наташа! Нэв журысь, Наташа Наша! — продекламировал я на всю столовую. На меня посмотрели. Правдивый покрутил пальцем у виска.

У Семы я не взял ничего. Во-первых, было уже некуда. Во-вторых, ел он что-то до такой степени невразумительное, чего мне наотрез не захотелось. Зато мы славно пожелали друг другу доброго утра, А как спалось, старичок? А ничего себе. А я полночи зубом, понимаешь, промучился, а в аптечке конь не валялся, у тебя что-нибудь имеется, или ты медикаменты тоже употребляешь? Ну, зачем ты так, старичок, зачем сразу — употребляешь… конечно, есть, анальгин, там, или трамадол, конечно. Хорошо, я тогда забегу после завтрака, лады? Н-нет, не надо, я лучше тебе сам. Да мне нетрудно зайти, старичок. Нет, ст-тарик, не надо, не надо, я сам тебе, мне тоже нетрудно, если хочешь, я прямо сейчас сбегаю. Да нет, спасибо, сиди, кушай, успеется…

В общем, ничего не вышло у меня с Семой. И признаться, все мои маневры мне уже надоели. Не хотят по-хорошему, придумаю им какой-нибудь героический поступок. Но пока — последняя попытка.

Я положил ладонь на плечо Юноши Бледного. Твердое плечо, крепкое, по субтильному, хрупкому общему виду Юноши и не догадаешься.

— Дружище, извините сердечно, позвольте солонку на пару секунд.

Произошедшее следом иначе как неадекватной реакцией не назовешь. Юноша дернулся, будто я по меньшей мере выстрелил у него над ухом. Твердое плечо совсем окаменело. Голова по уши вжалась в плечи и только потом неловко повернулась ко мне вполоборота.

— Пожа… — Он слабо трепыхнулся под моей рукой, как придавленный червь.

— Э… я, может быть, что-то не то?.. Мне соль, разрешите?

Я сделал движение. Лучше бы я его не делал. Юноша подскочил, как ужаленный, опрокинул стул, шарахнулся, побелел совершенно до зелени, и вдруг глаза его закатились, он вцепился в воротник и рухнул. Моментально возникли визг и суета.

— Что, что с ним?

— Ворот, ворот ему…

— Да воздуху дайте, расступитесь же!

— Зачем же вы так, почтеннейший?..

— Он дышит, сердце бьется?

— Дышит, дышит. Ну, ты даешь, Игореха…

С дурацкой ряженкой в руке я стоял столбом в абсолютном недоумении. Покамест, едва я начинал переходить к мало-мальски активным действиям, непременно приключались катаклизмы. Не вписывался я в компанию обитателей Крольчатника.

Хлебнув из кружки, я вдруг увидел, что Ларис Иванна преспокойно вернулась на свое место и в дальнейшей суете участия не принимает. Сидит себе спокойно и кушает, облизывая розовым язычком пухлые губы. А ведь обморок у Юноши самый натуральный. И я, кажется, знаю отчего. За то мгновение, что мы смотрели в глаза друг другу, я заметил, как у Бледного стремительно поехали вширь зрачки. Такое может проистекать либо от жуткой резкой боли, либо от моментального испуга, смертельного ужаса. Легчайшим прикосновением я так больно сделать не мог. По-моему, так. Выходит, Юноша Бледный, с которым я в Крольчатнике был не ближе, чем с буряточкой-страшилочкой Наташей Нашей, перепугался меня до потери сознания? Выходит, так. И выходит, что если теперь я кое-что знаю о нем, что он скрывает или, по крайней мере, не афиширует, то и он знает (или думает, что знает) обо мне нечто, заставившее его грохнуться без чувств, едва я очутился непосредственно рядом. Так или не так? Или я запутался в «я знаю, что ты знаешь, что я знаю»?

По-моему, так сказал Винни-Пух.

Я еще отхлебнул ряженки. Она была свежая, вкусная. Попалась посторонняя крошка, я машинально раскусил ее, сморщился от кислого ожога, выплюнул. На моей подставленной ладони лежал мертвый крылатый муравей.

Как я бежал! Так бежал, что проскочил ответвление тропинки, ведущей к Ксюхиному домику. Чуть не покатился в заросли гигантской крапивы. И все равно опоздал.

Она уже вышла, направляясь в столовую, и лежала теперь в десятке шагов от крыльца, почти совершенно скрытая черно-слюдяной шевелящейся массой. У меня свело спазмом желудок.

— Веником, — послышался слабый голос, — стряхнуть. Не дави только…

Я стал рвать, что попадалось под руку, обмахивать и отряхивать с нее пуком веток и травы крылатых муравьев, которые почти все вновь поднимались в воздух. Мы очутились в облаке из летучих тварей. Они лезли в глаза, ноздри, путались в волосах. Ксюха со стоном поднялась на четвереньки, я сейчас же обхватил ее поперек талии.

— В дом! Да иди же!