Литмир - Электронная Библиотека

Любовь Шапорина

Дневник. Том 1

Вступительная статья В. Н. Сажина, подготовка текста и комментарии В. Ф. Петровой и В. Н. Сажина

Серия выходит под редакцией А. И. Рейтблата

© Сажин В. Н. Вступ. статья, комментарии, 2017

© Оформление. OOO «Новое литературное обозрение». 2017

* * *

Институтка: Автопортрет в советском интерьере

Дефицит искренних дневников советских граждан – одно из частных проявлений тотального дефицита, свойственного советскому периоду российской истории. Причины этого дефицита общеизвестны: политическое и идеологическое устройство тогдашнего государства. Д. П. Кончаловский справедливо отмечал: «Если участники или наблюдатели советской жизни и вели записи событий в форме дневников (что было в высшей степени рискованно), то мало шансов, чтобы эти записи сохранились. Лично я не вел своего дневника; описывать события в моем антибольшевистском преломлении было опасно в случае обыска, который был всегда возможен: риск был в данном случае не только для меня, но и для лиц, которых я упоминал бы в моем рассказе»[1]. Между тем благодаря публикациям в последние полтора-два десятилетия некоторых сохранившихся дневников, которые вели, так сказать, нелояльные советские граждане, оказывается возможным к этой справедливой в общем характеристике добавить некоторые нюансы, ее отчасти корректирующие.

Прежде всего можно более или менее локализовать во времени такие дневники: их прекращают вести (если не вовсе уничтожают) на переходе («переломе») от 1920-х к 1930-м гг.[2], что объяснимо расширением с начала 1930-х репрессий, сопровождавшихся обысками; с декабря 1934 г. репрессии уже приобрели массовый характер (в связи с этим выглядит запоздалой (и явно преувеличенной) реплика Тынянова (в передаче В. Каверина) осенью 1937 г. «Я схожу с ума, – сказал он, – когда думаю, что каждую ночь тысячи людей (курсив мой. – В.С.) бросают в огонь свои дневники»)[3]. Редкие смельчаки и в 1930-е гг. продолжали фиксировать в дневниках свое нелицеприятное мнение о советской власти – таков дневник 1933 – 1940 гг. А. Г. Манькова (в предисловии приводится письмо Д. С. Лихачева от августа 1994 г.: «Я удивляюсь – какой Вы смелый. Ведь за такие дневники могли расстрелять. ‹…› лучшей передачи духа времени мы не знаем»)[4].

Особый период для жанра дневника наступил с началом Великой Отечественной войны (и с окончанием войны – завершился). Минуя целый комплекс мотивировок, вызвавших к жизни поток, в частности, ленинградских блокадных дневников, отметим в данном случае одну. Если катастрофическое неблагополучие жизни, претерпеваемое гражданином в довоенное время, имело внутренние причины, на которые указывать было смертельно опасно, то в период войны (и блокады) оно приобрело причину внешнюю – немецкий фашизм, который ненавидеть было не только не рискованно, но и полагалось. Осознанно или инстинктивно, люди не только не опасались фиксировать в дневниках мрачные детали повседневного существования, но и считали это необходимым сделать прежде всего для обличения фашизма.

Исследователями отмечен рост числа дневников с середины 1950-х гг.[5], но и он не был долговременным.

Таким образом, знакомство с разнообразными аспектами жизни минувших времен, на которое обычно рассчитывает читатель дневников, в случае с дневниками советского периода разочаровывает – и ничтожным их количеством, и неадекватностью содержания реальным историческим обстоятельствам[6].

Дневники Л. В. Шапориной – исключение из сказанного выше. Это не имеющий аналогов среди опубликованных на сегодняшний день дневников советского периода путеводитель абсолютно по всем аспектам жизни 1920 – 1960-х гг.: повседневному быту; умонастроениям интеллигенции, рабочего класса, крестьянства; политической истории и истории культуры – театра, музыки, живописи… Добавим к этому, что дневниковые записи начинаются еще в XIX в. и включают также и ретроспективные мемуарные фрагменты о событиях досоветского периода. И наконец: это дневники человека, которому чужда власть, правящая страной, и который на всем протяжении дневника (собственно, всей жизни) искренне пишет об этом.

Настоящее предисловие – несколько предположений о том, откуда произошли два таких феномена: человека и дневника.

Любовь Васильевна Шапорина (урожденная Яковлева) родилась 9 (22) декабря 1879 г.[7] в Москве в дворянской семье[8]. О фундаментальности семейных традиций можно судить по двум вещам: именам детей и их профессии. У Яковлевых мальчиков всегда называли Василиями в честь деда по отцовской линии[9] (в случае рождения в семье второго мальчика ему давали имя в честь дедушкиного брата Александра); и профессию мальчики наследовали дедовскую – служили, как и он, по морскому ведомству. Насколько можно судить по дневнику, отношения между родителями Шапориной не были идиллическими и не могли служить для нее вдохновляющим примером. Однако соблюдение формальной этики в собственной семейной жизни – при всех драматичных перипетиях – являлось для нее незыблемым императивом, а нередкое несоответствие этой этике со стороны близких всегда вызывало у Шапориной негативную реакцию.

Двенадцати лет, в январе 1892 г., Шапорину отдали на воспитание и обучение в Санкт-Петербургское училище ордена Св. Екатерины (Екатерининский институт)[10] на набережной реки Фонтанки, дом 36[11].

По общепринятому мнению, образование здесь, как и вообще в такого рода учебных заведениях, было уровнем пониже, чем в хороших гимназиях. Но между тем иностранные языки – французский и немецкий – усваивались неплохо благодаря правилу чередовать в разные дни общение то на одном, то на другом языке[12]. Помимо языков акцент в образовании делался на музыке, хоровом церковном пении, живописи, домоводстве, рукоделии.

Вообще все содержание образования ориентировалось на главную воспитательную цель: выпускницы должны были стать высоконравственными женами и матерями, которые передали бы своим детям веру в Бога и любовь к отечеству и монаршей власти. Примером истового патриотизма, культивировавшегося в училище, стала легендарная история о том, как классная дама некогда читала воспитанницам известия с фронта Крымской войны. В числе погибших назывались имена двух братьев одной из присутствовавших воспитанниц. «Девушка заплакала и сквозь слезы произнесла: “Слава Богу, что они умерли за Царя и Отечество”»[13].

За десятилетия существования закрытых женских учебных заведений сформировался такой образ поведения и тип личности их воспитанниц, что слово «институтка» стало нарицательным[14].

Институткой могли называть женщину, эмоционально, прямодушно и не задумываясь об условностях выражавшую свои чувства. Так говорили о взрослом человеке, с детской непосредственностью и наивностью удивлявшемся привычным большинству людей негативным моральным чертам: лжи, лицемерию, неверности, непорядочности… Так характеризовали женщину, не находящую себе занятия и не умеющую приспособиться к практической жизни, а оттого впадающую в уныние и самоуничижение.

вернуться

1

Кончаловский Д.П. Воспоминания и письма: (От гуманизма к Христу). Paris, 1971. С. 176.

вернуться

2

См., например: Куллэ Р.Ф. Дневник 1924 – 1932 гг. // Уроки гнева и любви. Л., 1990. Вып. 1. С. 2 – 11; Вып. 2. С. 12 – 28; Шитц И.И. Дневник «великого перелома» (март 1928 – август 1931). Paris, 1991.

вернуться

3

Каверин В. Эпилог. М., 2006. С. 234.

вернуться

4

Маньков А.Г. Дневники 30-х годов. СПб., 2001. С. 12 (впервые: Звезда. 1994. № 5; 1995. № 11).

вернуться

5

«В них отражается сиюминутное восприятие исторического факта, события, явления. Но вот оценка его присутствует там не всегда. Да и дается часто с учетом самого разного рода посторонних обстоятельств, в том числе небезосновательных опасений, что их читателями окажутся нежелательные лица» (Аксютин Ю. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953 – 1964 гг. М., 2004. С. 11).

вернуться

6

Об этом см., например: Шинкарчук С.А. Отражение политической конъюнктуры в повседневной жизни населения России // Российская повседневность 1921 – 1941 гг.: Новые подходы. СПб., 1995; Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм: Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001.

вернуться

7

Во всех сохранившихся документах, вплоть до свидетельства о смерти (самый ранний из них – виза на въезд с детьми во Францию от 28 октября 1924 г.: РО ИРЛИ. Ф. 698. Оп. 1. № 22), указана дата рождения: 1885 г.

вернуться

8

Подробные биографические сведения о предках Шапориной и близких родственниках, выявленные в РГИА, ЦГИА Санкт-Петербурга и РГА ВМФ, см.: Носова А.Г. Л.В. Шапорина и ее фонд в Рукописном отделе // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1998 – 1999 год. СПб., 2003. С. 96 – 132.

вернуться

9

Эта традиция сохранилась у Яковлевых и в эмиграции.

вернуться

10

Впоследствии в автобиографиях Шапорина указывала местом своего обучения среднюю школу в Петербурге (РО ИРЛИ. Ф. 698. Оп. 1. № 23); отметим, что автобиографии советских граждан, родившихся и получивших образование до Октябрьской революции, в разных отношениях интересный и показательный документальный источник.

вернуться

11

Об этом учебном заведении см.: Карцов Н.С. Несколько фактов из жизни С. – Петербургского училища Ордена Св. Екатерины. СПб., 1898; Исторический очерк столетней деятельности С. – Петербургского училища ордена Св. Екатерины. СПб., 1902.

вернуться

12

Английский нарочито был в загоне; ср. с заметной по дневнику Шапориной ее англофобией.

вернуться

13

Карцов Н.С. Указ. соч. С. 23.

вернуться

14

Обстоятельное исследование этого феномена см.: Белоусов А.Ф. Институтки в русской литературе // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 77 – 90; Он же. Институтка // Школьный быт и фольклор: В 2 ч. Таллинн, 1992. Ч. 2. С. 119 – 159; Он же. Институтка // Ускользающее время, или Плоды воспитания. СПб., 1996. С. 28 – 37; Он же. Институтки // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М., 2001. С. 5 – 32.

1
{"b":"582869","o":1}